Т. Н. Джаксон

Глава 6. Hólmgarðr — Новгород: «Город на острове» или «*Хълмъ-городъ»?

Имя Новгорода в топонимии пути «из варяг в греки»[1]

Хольмгард (Hólmgarðr) традиционно считается древнескандинавским обозначением Новгорода. О тождестве Хольмгарда и Новгорода говорится в одной из саг о древних временах — в «Саге о Хрольве Пешеходе»:

Í Hólmgarðaborg er mest atsetr Garðakonúngs, þat er nú kallat Nógarðar [Fas., III, 362].

Главный стол конунга Гардов находится в Хольмгардаборге, который теперь зовется Ногардар.

Самая ранняя фиксация топонима Hólmgarðr — в рунической надписи из Эсты (в Сёдерманланде в Швеции) первой половины XI в.:

inkifa[s]tr . l[i]t haku[a .] sta[i]n. eftir . sihuiþ . faþ[u]r . sin.
ha[n . fial . i h]ulmk[arþi . skaiþaR . uisi . mi]þ . ski[ba]ra

Ингифаст велел высечь камень по Сигвиду, своему отцу.
Он пал в Хольмгарде, кормчий со своими корабельщиками [Мельникова 1977а, № 57].

Всего в рунических надписях Хольмгард используется трижды [Там же. №№ 23, 57, 89]. Скальдическим стихам этот топоним не известен. Однако, за исключением вис, Хольмгард встречается более 100 раз (как было отмечено выше) во всех видах древнескандинавских источников.

Существующие в литературе объяснения происхождения и значения топонима весьма различны. Историки последнего столетия, преодолевшие ошибочное отождествление топонимов Хольмгард и Холмогоры (идущее от Тормода Торфеуса) и склонные видеть в Хольмгарде обозначение Новгорода, тем не менее понимают древнескандинавскую форму весьма противоречиво. В ней видят: 1) »Ильменский город» («Ильмень» > Holm), 2) «город на острове, островной город» (от hólmr «остров»), 3) «поселения в островной (во время паводка на Волхове) местности», 4) «Холм-город (т. е. укрепленное поселение Холм)».

Сторонников у первого толкования нашлось совсем немного [Müllenhoff 1860, 346; Томсен 1891, 74, примеч. 75], да и не все они до конца были уверены в правомерности подобной трактовки[2]. По справедливому заключению Е. А. Рыдзевской, это объяснение «неудовлетворительно прежде всего с фонетической точки зрения» [Рыдзевская 1922, 105–106].

Большинство исследователей видит в топониме Hólmgarðr «город на острове»[3], поскольку основное значение древнескандинавского существительного hólmr — «остров». Однако Е. А. Рыдзевская вслед за Ф. А. Брауном указала на то, что «вторая часть его — русское слово „город“ в скандинавской передаче», и если первая часть скандинавская, то название получается «смешанное по своему составу и малоправдоподобное» [Рыдзевская 1922, 110].

Здесь необходимо пояснить, что двуязычные топонимы нередко возникают при межэтничных контактах, однако в них местным всегда оказывается начальный (смысловой) элемент, и только вторая (словообразовательная) часть бывает иностранной (ср.: Aldeigju-borg), но не наоборот. Я хочу подчеркнуть, что композит, состоящий из древнескандинавского hólmr (как первого элемента) и древнерусского город (как второго элемента), просто невозможен; топоним, составленный из древнерусского хълмъ и древнескандинавского garðr мог бы возникнуть, если бы garðr выступал в качестве словообразовательного элемента со значением укрепленного поселения (чего в действительности не происходило). Таким образом, единственно возможным способом возникновения древнескандинавского топонима было заимствование скандинавами местного имени Хълмъ-городъ. Однако следует четко различать момент возникновения того или иного топонима и остальной период его функционирования в языке. Так, в равной степени мало правдоподобно и то, что в языке скандинавов могло возникнуть двусоставное скандинаво-славянское имя Hólm-городъ, и то, что исходное местное значение Холмъ-городъ могло сохраниться в процессе использования топонима скандинавами (в языке которых существовали hólmr «остров», garðr «ycaдьбa, хутор»[4], а также имена собственные с составляющими hólm- и garð-).

Автором третьего объяснения топонима Hólmgarðr теперь принято считать норвежского слависта Б. Клейбера [Kleiber 1957, 215–218], хотя приоритет здесь в действительности ему не принадлежит[5]. Так, Н. М. Карамзин, исходя из неверного, на мой взгляд, постулата (по его мнению, «Гард знаменует не только город, но и страну»[6]), заключил, что Hólmgarðr означает «землю островов, insularum regio, или город на острове» [Карамзин 1842, I, примеч. 97 к т. I, гл. II]. Истолкование Клейбера является явным заимствованием из сочинения Карамзина, ссылка на которого отсутствует (хотя известно, что Клейбер был знаком с трудами русских историков). Однако если Карамзин шел в своем толковании топонима от семантики составляющих его корней, то Клейбер идет несколько иным путем: начиная с утверждения, что Hólmgarðr означает «город на острове, островной город», он затем приводит ряд топографических данных, которые должны, по его мнению, доказать, что значение топонима иное, а именно «insularum regio».

Гипотеза Клейбера вызывает большие сомнения. Во-первых, внеисторично само топографическое описание: автор приводит данные, характеризующие современное состояние Ильменя, в то время как в интересующий его и нас хронологический период уровень воды в озере и вытекающем из него Волхове был намного ниже[7]. Во-вторых, материал скандинавских саг находится в противоречии с утверждением, что скандинавы попадали в Приильменье в период весеннего паводка[8]. В-третьих, в системе доказательств отсутствует лингвистическая аргументация: ведь если hólmr все же означает «остров»[9], то garðr при всех натяжках и допущениях не может соответствовать латинскому regio[10].

У Клейбера, однако, есть сторонники и последователи. Принимая его мнение и обосновывая свой вывод, что «древнейшим восточноевропейским топонимом в Скандинавии было название местности, где кончался прямой (без волоков) водный путь (Финский залив — Нева — Ладожское озеро — Волхов)», Е. А. Мельникова считает, что «название Руси Garðr» есть «производное от Hólmgarðr». Здесь же во исправление допущенной неточности (ибо имя Руси не Garðr, a Garðar — форма множественного числа) следует уточнение: «…употребляется почти исключительно во множественном числе» [Мельникова 1977б, 204, 205; Мельникова 1984б, 128–129]. Древнескандинавский материал не дает возможности принять и это уточнение, поскольку в качестве обозначения Руси всегда выступает форма множественного числа. В другой работе та же исследовательница несколько иначе формулирует свою мысль: «Если согласиться с толкованием Б. Клейбера названия Hólmgarðr именно как обозначения местности, а не населенного пункта, то допустимо предположить, что первоначальным было название Hólmgarðar (множественное число), из которого возникла сокращенная форма Garðar» [Мельникова 1977а, 203; Melnikova 1996, 13–15]. Но подобное допущение опровергается тем фактом (отмечаемым, кстати, и самой Мельниковой), что форма множественного числа — Hólmgarðar — зафиксирована лишь в поздних сагах [Мельникова 1977б, 204][11].

Однако само по себе достаточно осторожное предположение Мельниковой оказывается для Д. А. Мачинского «убедительным доказательством», в результате чего Hólmgarðr превращается у него в «огороженные усадьбы на острове (в островной местности)» и становится обозначением того же региона, что и «остров русов» Ибн-Русте и других арабских авторов X–XI вв. [Мачинский 1984, 21] Принимая выводы, к которым пришли Б. Клейбер и его последователи, Е. Н. Носов до недавнего времени переводил Hólmgarðr как «островная местность», «поселения в островной местности» и даже как «страна островных хуторов»[ Носов 1982, 192; Носов 1984а, 96; Носов 1984б, 32, 33; Носов 1984в, 90, 91][12]. Впрочем, исследователь постепенно признал существование другой точки зрения, с оговоркой, что «однозначных лингвистических доказательств в пользу какого-то одного решения нет» [Носов 1997, 13]. И наконец, ученый согласился с противоположной точкой зрения, которая будет обсуждена ниже [Носов 1998, 77–79]. К клейберовскому пониманию значения основы hólm- в том же топониме склоняется и Г. Шрамм [Schramm 1984, 103]. Но, как видим, подобные объяснения названия Hólmgarðr с лингвистической точки зрения далеко не безупречны.

И наконец, четвертое мнение о происхождении топонима Hólmgarðr. На «возможную близость» между названиями Холм (древний топоним, локализуемый в Славенском конце средневекового Новгорода) и Hólmgarðr указала еще Е. А. Рыдзевская [Рыдзевская 1922, 105, 110, 111]. Ее мнение встретило настолько широкую поддержку у специалистов, что это предопределило выбор места для раскопок Новгородской археологической экспедиции ГАИМК в 1932 г. [Арциховский 1956, 10]. Позднее В. Л. Янин и М. X. Алешковский высказали предположение, что в древнескандинавском языке используется «древнейшее самоназвание Новгорода, вернее одной из его составляющих, восходящее к той эпохе, когда самый феномен Новгорода в виде политической федерации поселков с общей для них цитаделью еще не возник» [Янин, Алешковский 1971, 41][13]. Таким образом, исследователями ставился вопрос: не заключено ли в топониме Hólmgarðr наиболее раннее название поселка на Славне — Холмгород?[14]

Лингвистические материалы позволяют, как кажется, дать на него положительный ответ. Совокупный анализ топонимов Garðar (древнейшего скандинавского названия Руси) и Hólmgarðr показывает, что они образовались практически в одно и то же время, по всей вероятности в IX в., когда корень garð- в их составе был семантически почти тождествен древнерусскому городъ (в значении «укрепленное место, огороженное поселение») и тем легче приравнивался к нему благодаря фонетическому сходству [Джаксон 1984, 133–143; Джаксон 1986]. Как мы уже видели в этой главе, форма Hólmgarðr в момент своего возникновения могла представлять собой лишь отражение местного топонима Хълмъ-городъ, самоназвания некоего Холмгорода («укрепленного поселения Холм»). Лишь впоследствии, надо полагать, народная этимология связала Hólmgarðr (= Хълмъ-городъ) с древнескандинавским hólmr «остров»[15].

Не последнее место при решении вопроса о происхождении и значении древнескандинавского имени Hólmgarðr занимают данные, полученные при исследовании комплекса имен городов на -garðr [Джаксон, Молчанов 1990]. В состав этого топонимического ряда входят Hólmgarðr, Kænugarðr и Miklagarðr — названия трех главных пунктов на маршруте следования купеческих караванов и разного рода экспедиций по пути «из варяг в греки». Построенные в соответствии с моделью X-garðr, эти топонимы коренным образом отличаются от прочих географических названий того же региона в древнескандинавской передаче (ср., например, Мórаmar «Муром», Súrdalar «Суздаль», Pallteskja «Полоцк») и образуют компактную группу. Хронология их возникновения очевидна, ибо установление в IX в. прямого транзитного сообщения через Восточную Европу по Волховско-Днепровскому пути шло для скандинавов поэтапно с севера на юг [Лебедев 1975, 40–41; Lebedev 1980, 90–101]. Анализ показывает, что Kænugarðr и Miklagarðr были ориентированы на фонетический облик географического самоназвания, как и все другие скандинавские имена в Восточной Европе[16]. Именно поэтому можно с полным основанием утверждать, что принцип фонетического уподобления был единственно возможным и для образования первого из этих топонимов, и это лишний раз подтверждает вывод о его происхождении.

Согласно летописным свидетельствам, Холмом именовался один из районов средневекового Новгорода в южной части Славенского конца [НПЛ, 23, 27, 40, 44, 45, 71, 208, 231, 238, 240, 280]. Результаты геологического бурения показали, что появление такого названия действительно объясняется особенностями первоначального микрорельефа местности: холм на Славне возвышался над прилегающей территорией на 7–8 м, что для равнинного Приильменья несомненно являлось заметным всхолмлением [Кушнир 1972, 8; Кушнир 1975, 178]. Следовательно, хотя Хълмъ в Новгороде упоминается в летописи впервые в 1134 г. [НПЛ, 23, 208], возникновение этого топонима логичнее всего относить к самому раннему периоду существования славянского поселения на возвышенности правого берега Волхова — в пределах будущего Славенского конца[17].

Существует еще одна вероятность, которая также не должна быть оставлена без внимания. Возможно, название Хълмъ-городъ относилось сначала (в IX–X вв.) к так называемому Рюрикову Городищу, поселению, основанному не позднее середины IX в. в двух километрах от Новгорода, у истока Волхова из озера Ильмень. В IX–X вв. Городище было основным торгово-ремесленным и военно-административным центром округи. Впрочем, оно было и языческим центром (с языческим святилищем Перынь). Когда в 980 г. киевским князем Владимиром была предпринята реформа древнерусского язычества, воевода Владимира Добрыня воздвиг статую Перуна в Перыни. Однако к середине XI в. Городище было оставлено, и княжеская резиденция при Ярославе Мудром была перенесена в Новгород. Собственно в этот момент и должно было возникнуть название Городище со значением «Старая крепость», противопоставленное Новгороду «Новому укреплению» [Носов 1998].

Получается известное противоречие. Археологами на территории новгородского детинца не найдено слоев ранее третьей четверти X в., название Новгород возникает к середине XI в., в то же время целый ряд летописных известий о деяниях времен Рюрика, Олега, Ольги, Владимира и Ярослава упоминает Новгород. Здесь я полностью согласна с Е. Н. Носовым, который не считает возможным допустить, что при описании этих событий «летописцы лишь проецировали новый топоним, появившийся в середине XI в.», и потому полагает, что «летописцы, говоря о „Новгороде“ при описании событий IX–X вв. имели в виду поселение на „Городище“ (при такой постановке вопроса „Городище“ выступает как одно из локальных названий в рамках Новгорода, появившееся на одном из этапов его развития, такое же, как, например, „Ярославово дворище“)» [Носов 1995, 16].

На мой взгляд, топоним Hólmgarðr мог развиваться следующим образом: возникнув как отражение местной формы Хълмъ-городъ (имени того поселения, которое со временем стало называться Городищем), он впоследствии, с переселением обитателей этого поселения на территорию будущего Славенского конца Новгорода, был перенесен туда, благо к этому располагало сходство в рельефе покинутого и вновь обживаемого мест [Янин 1982а, 87; Колчин, Янин 1982, 111]. И все же на всем протяжении своего существования топоним Hólmgarðr оставался в представлении скандинавов обозначением столицы Северной Руси, Новгорода.

Хольмгард (Новгород) — один из центров международной торговли

Свидетельства о торговле Новгорода со Скандинавией, содержащиеся в памятниках древнескандинавской письменности, важны, в первую очередь, с точки зрения хронологической, как наиболее ранние известия о торговых контактах между ними. Ибо состояние письменных источников по истории новгородской торговли, по справедливому замечанию Е. А. Рыбиной, привело к тому, что большинство авторов «занималось только проблемой торговых отношений Новгорода с Западной Европой XIV–XV вв.» [Рыбина 1978б, 7]. Совокупность же древнескандинавских письменных памятников позволяет рассмотреть вопрос о Новгороде как одном из крупных торговых центров Древней Руси и о его связях со Скандинавскими странами для значительно более раннего времени, поскольку в источниках идет речь о событиях X–XI вв., а сами источники датируются XI — серединой XIII в.

Представление о Новгороде как о торговом городе находит в скандинавских источниках прежде всего лексическое выражение. В «Легендарной саге об Олаве Святом» Hólmgarðr назван kaupbær [Leg. s., 117; Flat., II, 507]. В сагах для обозначения «торговых городов» используются синонимически четыре термина: kaupbær, а также kaupangr, kauptún и kaupstaðr [Cleasby and Gudbrandr Vigfusson 1957, 333–334]. В этих источниках далеко не все города получают подобное наименование: так, из норвежских городов определение «торговый город» применяется к Нидаросу, Осло и Тунсбергу, а из двенадцати известных скандинавским памятникам древнерусских городов — к Новгороду и, вероятно, к Ладоге[18].

В источниках фигурирует новгородский Торг. В латиноязычной «Истории Норвегии» и в ряде саг («Обзор саг о норвежских конунгах», «Сага об Олаве Трюггвасоне» монаха Одда, «Сага об Олаве Трюггвасоне» по «Кругу земному») присутствует (с известными вариациями) рассказ о том, как Олав, освобожденный из эстонского плена своим сородичем, дружинником князя Владимира, живет в Новгороде и однажды на торгу встречает убийцу своего воспитателя[19]. Если в латинском тексте используется термин forum «рыночная площадь, торжище, центральная площадь», то в сагах — слово, являющееся древнерусским лексическим заимствованием в скандинавских языках, принадлежащим эпохе викингов: torg «рынок, торг» (< древнерусское търгъ) [Мельникова 1984а, 70], хотя в древнеисландском языке имелась и другая возможность для обозначения того же понятия: markaðr (< латинское mercatus).

Путешественники в Новгород называются в источниках Hólmgarðsfari. Термины X-fari [Cleasby and Gudbrandr Vigfusson 1957, 144] не так уж многочисленны и весьма конкретны: Jórsalafari «паломник в Иерусалим», Dyflinnarfari «дублинский купец»[20], Englandsfari, «английский купец». Hólmgarðsfari — не просто путешественники в Новгород, это — торговые люди (kaupmenn). Так, «Сага о фарёрцах» рассказывает о человеке по имени Равн, который «постоянно ездил в Хольмгард, а потому его называли хольмгардсфари», и на корабле у которого находились купцы [Flat., I, 141]; в «Круге земном» говорится, что скальд Сигват, интересуясь судьбой находившегося на Руси Магнуса Олавссона, «часто спрашивал, когда он встречал купцов, хольмгардсфари, что они могли сказать ему о Магнусе» [ÍF, XXVIII, 18]; в рукописи «Þórðarbók» «Книги о взятии земли» о некоем Бьёрне сообщается, что «он был великим путешественником (хольмгардсфари) и купцом. Он часто плавал по Восточному пути и привозил лучшую пушнину, чем многие другие купцы» [Landn., 189].

Купцы, отправлявшиеся на Русь, вообще нередко упоминаются в сагах: «с какими-то купцами» отправилась в Гардарики Астрид с трехлетним Олавом Трюггвасоном [ÍF, XXVI, 230]; «с купцами на восток в Гардарики к Вальдамару конунгу» поехал воин Бьёрн [Bjarnar s., 9]. Купцы, плавающие на Русь, носят в сагах прозвище «Гардский» (gerzkr), образованное от наименования Руси Garðar[21]. В «Круге земном» фигурирует Гудлейк Гардский [ÍF, XXVII, 269], в «Саге о людях из Лаксдаля» — Гилли Гардский, которого «называли самым богатым из торговых людей» [Исландские саги 1956, 269].

Источники показывают, что не только скандинавы плавали на Русь. Из саг можно заключить, какой известностью пользовались в Европе и русские купцы. Так, в «Саге об Олаве Трюггвасоне» монаха Одда рассказывается, как Олав, прибыв в Нортумберленд к ярлу Сигурду, на вопрос ярла, кто он и откуда, «сказал, что его зовут Али Богатый и что он купец, и пришли мы все из Гардарики» [Ó. Tr. Oddr, 46]. Если из саги Одда в сущности не следует, какого происхождения был купец Али, пришедший с Руси, то Снорри Стурлусон все же понимает указание Одда однозначно; и уже в «Круге земном» Олав, пытаясь скрыть свое настоящее имя, называет себя Али, «русским по рождению (gerzkr at ætt)» [ÍF, XXVI, 291].

Содержащиеся в сагах два развернутых повествования о поездках скандинавских купцов в Новгород заслуживают детального рассмотрения.

В «Саге об Олаве Святом» по «Кругу земному» читаем:

Одного человека звали Гудлейк Гардский. Он был родом из Агдира. Он был великим мореходом и купцом, богатым человеком, и совершал торговые поездки в разные страны. Он часто плавал на восток в Гардарики, и был он по этой причине прозван Гудлейк Гардский. В ту весну Гудлейк снарядил свой корабль и собрался отправиться летом на восток в Гарды. Конунг Олав послал ему слово, что он хочет встретиться с ним. И когда Гудлейк приехал к нему, говорит ему конунг, что он хочет вступить с ним в товарищество, попросил его купить себе те ценные вещи, которые трудно достать там в стране (т. е. в Норвегии. — Т. Д.). Гудлейк говорит, что все будет так, как прикажет конунг. Тогда конунг повелел выплатить ему столько денет, сколько ему кажется необходимым. Отправился Гудлейк летом по Восточному пути. Они стояли некоторое время у Готланда. <…> Гудлейк отправился летом по Восточному пути в Хольмгард и купил там драгоценные ткани, которые, он думал, пойдут конунгу на торжественные одежды, а также дорогие меха и роскошную столовую утварь. Осенью, когда Гудлейк плыл с востока, был встречный ветер, и они очень долго стояли у Эланда [Ibidem, XXVII, 83–84].

Не менее выразительна и содержательна полулегендарная «Прядь о Хауке Длинные Чулки», входящая составной частью в «Большую сагу об Олаве Трюггвасоне» по рукописи «Flateyjarbók», в которой рассказывается следующее:

Однажды летом случилось, что конунг Харальд (Прекрасноволосый. — Т. Д.) зовет к себе своего любимого человека, Хаука Длинные Чулки, и говорит: «Теперь я свободен от всяких военных действий и немирья здесь внутри страны. Нам бы хотелось вести обеспеченную жизнь и развлекаться. Хотим мы теперь послать тебя в Восточное государство этим летом, чтобы купить мне некоторые драгоценности, дорогие и редкие в наших землях». <…> Хаук плывет теперь на одном корабле и с хорошими спутниками, и приплывает осенью на восток в Хольмгард, и провел там зиму, и приходит он туда, где устроен рынок. Туда пришло много людей из многих стран. Туда пришли воины конунга Эйрика из Уппсалы: Бьёрн Чернобокий и Сальгард Куртка. <…> Однажды Хаук шел по этому городу со своей дружиной и хотел купить какие-нибудь драгоценности для своего господина, конунга Харальда. Тогда подошел он туда, где сидел один грек. Хаук увидел там драгоценный плащ. Он весь был отделан золотом. Этот плащ покупает Хаук… [Flat., II, 64]

В приведенных фрагментах саг речь идет о русско-норвежской торговле, что очень существенно, поскольку в русских письменных источниках отсутствуют какие-либо сведения об отношениях с Норвегией вплоть до XIV в. [Шаскольский 1970, 42, примеч. 169]. Как верно отметил А. Р. Льюис, саговую традицию хорошо подкрепляют лишь нумизматические данные. Исследователь дает основанную на многочисленных публикациях сводку находок в Норвегии саманидского серебра, византийских монет X–XI вв. и куфических дирхемов XI в., которые могли поступать сюда благодаря русско-норвежским торговым контактам [Lewis 1958, 358, 434–435; ср.: Потин 1968, 38].

А. Р. Льюис, однако, отрицает наличие подобных контактов в XII–XIII вв., полагая, что в это время в норвежско-новгородской торговле появились посредники в лице датских и немецких купцов [Lewis 1958, 484]. Я склонна в данном вопросе разделять точку зрения И. П. Шаскольского, пришедшего на основании анализа источников к выводу, что «поездки норвежцев по Балтийскому морю в русские земли преимущественно с торговыми целями продолжались и после „эпохи викингов“, в XII и XIII вв.» [Шаскольский 1970, 44]. Дополнительным подтверждением этого вывода может служить упомянутый выше отрывок из «Круга земного» Снорри Стурлусона, где говорится о скальде Сигвате, расспрашивавшем норвежских купцов, ездивших в Хольмгард, о конунге Магнусе. Дело в том, что этот фрагмент основан на висе (строфе из поэмы) скальда Сигвата, но в самой висе никаких купцов «хольмгардсфари» нет. Они являются плодом творчества Снорри, а соответственно, и отражением реальности первой трети XIII в.

Описание происходящего в летнее время рынка в Хольмгарде, на который приезжало «много людей из многих стран», и в частности, помимо норвежцев, — шведы, не противоречит сложившейся в историографии общей картине внешней торговли раннесредневекового Новгорода[22].

Приведенный отрывок из «Саги об Олаве Святом» по «Кругу земному» позволяет уточнить предметы русско-норвежской торговли, а именно те товары, которые скандинавы могли приобретать в Новгороде: это — «драгоценные ткани», «дорогие меха», «роскошная столовая утварь».

Совершенно справедливо мнение М. Б. Свердлова, что одной из целей торговых поездок скандинавов на Русь можно считать приобретение для конунгов и знати драгоценных тканей византийского производства [Свердлов 1974, 60]. Из Византии на Русь шли ткани, и это доказывается как археологическими [Ржига 1932], так и лингвистическими данными [Йордаль 1968, 235]. Драгоценные ткани фигурируют и в договоре Руси с Византией 944 г.[23] В. Т. Пашуто подчеркнул, что, «подтверждая прежние права русских купцов, договор ограничивал объем торговых операций относительно драгоценных тканей», ограждая тем самым «интересы византийских купцов — экспортеров этого товара» [Новосельцев, Пашуто 1967, 83]. Действительно, «Прядь о Хауке» отмечает присутствие на новгородском торгу грека, торгующего изделиями из драгоценных тканей. Проникновение тканей византийского производства в Скандинавию фиксируется и археологически [Jahnkuhn 1963, 193]. Кроме византийских тканей, на Русь поступали восточные ткани, привозимые купцами с юга и юго-востока из Булгар [Новосельцев, Пашуто 1967, 105]. Их находки также отмечены на Скандинавском полуострове [Gejer 1938, 65–67, 70–71]. Сказать со всей определенностью, какие ткани имел в виду автор «Саги об Олаве Святом», не представляется возможным[24].

Весьма характерным предметом новгородского экспорта были меха. Уже в IX в. русские вывозили предметы звероловства [Греков 1959, 35]. Как показывает анализ письменных памятников IX–XIII вв., русские меха были хорошо известны в Византии, Германии, Франции [Новосельцев, Пашуто 1967, 84, 92, 93, 97], Англии [Матузова 1979, 48], а также в Хорезме [Новосельцев, Пашуто 1967, 105]. Свидетельством широты меховой торговли Древней Руси может служить наличие в ряде европейских языков заимствованного из древнерусского языка слова «соболь» [Мельникова 1984а, 72]. Выше я упоминала Бьёрна хольмгардсфари, привозившего «лучшую пушнину, чем многие другие купцы». В двух других рукописях («Sturlubók» и «Hauksbók») «Книги о взятии земли» содержится предельно краткая, но очень информативная формулировка: «…Бьёрн, который прозывался Меховой Бьёрн (Skinna-Björn), так как он был хольмгардсфари» [Landn., 189], — тем самым поездки в Новгород и меховая торговля поставлены в прямую связь. В ряде caг об исландцах упоминается gerzkr höttr [«Сага о Гисли», гл. 28; «Сага о Ньяле», гл. 31, и т. д.], традиционно переводимая как «гардская (или: русская) шляпа». Думается, что гораздо точнее передано значение этого словосочетания в русском переводе саг под редакцией М. И. Стеблин-Каменского — «русская меховая шапка» [Исландские саги 1973, 65, 207].

Указание на то, что следует понимать под «роскошной столовой утварью», содержат, как мне кажется, материалы из раскопок в Новгороде. Проведенный А. Ф. Медведевым анализ находок ближневосточной поливной керамики иранского производства (из центров Рея, Кашана и др.) позволил ему заключить, что керамика эта стоила очень дорого и была доступна лишь самым богатым новгородцам [Медведев 1963, 271, 273]. Эти же выводы были подтверждены и раскопками последующих лет [Рыбина 1978б, 51]. Вполне вероятно, что именно о такой «столовой утвари» и идет речь в саге, однако, возможно, что это были местная новгородская посуда, восточные изделия из металла или произведения византийского художественного ремесла.

«Сага об Олаве Святом» по «Кругу земному» содержит еще одно важное свидетельство. В ней говорится, что по пути на Русь норвежские купцы «стояли некоторое время у Готланда». Ценность этой ремарки велика в свете той роли (определяемой по другим источникам), какую играл Готланд на торговых путях Балтики. В раннем и позднем средневековье этот остров являлся средоточием балтийской и международной торговли и как бы промежуточным пунктом на торговых путях, пересекавших Балтийское море (Л. К. Гётц приводит свидетельства, согласно которым германские купцы, отправляясь в Восточную Прибалтику и на Русь, должны были непременно посещать Готланд [Goetz 1922, 19]). Многочисленные находки на Готланде восточных монет, попавших туда из владений Арабского халифата через Русь, и в частности через Новгород[25], могут служить доказательством ранних торговых связей Новгорода с Готландом [Рыбина 1978б, 54]. В русских источниках самое раннее свидетельство торговых поездок новгородцев на Готланд содержится в Новгородской летописи, где под 1130 г. сообщается, что «въ се же лето, идуце и-замория съ Готъ, потопи лодии 7, и сами истопоша и товаръ, а друзии вылезоша, нъ нази» [НПЛ, 22]. Исследователи склонны считать, что нашедшая отражение в источниках система взаимоотношений Новгорода с Готландом возникла еще в XI в. [Рыбина 1978б, 55]. Анализ «Договорной грамоты Новгорода с Готским берегом и немецкими городами о мире, о посольских и торговых отношениях и о суде» (1189–1199 гг.) [ГВНП, 55–56 (№ 28)] позволил В. Т. Пашуто заключить, что в ней «отражена вековая давность, частично восходящая ко временам русско-византийских договоров Х в.» [Итоги и задачи, 31]. Тем самым, рассказ саги о торговой поездке, датируемой 1018 г., из Скандинавии на Русь (в Новгород) с промежуточной остановкой на Готланде вполне отвечает историческим реалиям начала XI в.

Ряд скандинавских источников говорит о наличии в Новгороде варяжской церкви cв. Олава. Прежде всего, это — руническая надпись из Шюсты (в Упланде), сообщающая о некоем Спьяльбуде, который «умер в Хольмгарде в церкви [святого] Олава» [Мельникова 1977а, № 89; Мельникова 1984б, 131]. Кроме того, в житии св. Олава, принадлежащем архиепископу Эйстейну, в «Древненорвежской книге проповедей», в «Легендарной саге» и в версии «Отдельной саги» по «Книге с Плоского острова» описывается чудо иконы св. Олава [Acta, 142; Passio, 89; Homil., 124; Leg. s., k. 117; Ó. s. H. Flat. (Flat., II, 507)], принадлежащее к посмертным чудесам святого:

В некоем городе Русции, который называется Хольмегардер, вдруг случился такой пожар, что, казалось, городу угрожает полное уничтожение. Его жители, лишившись от чрезмерного страха самообладания, толпами стекаются к некоему латинскому священнику по имени Стефан, который там же служил в церкви Блаженного Олава. Они надеются в такой крайней нужде воспользоваться помощью блаженного мученика и проверить наверняка то, что они узнали о нем по слухам. Священник же, нисколько не медля, идет навстречу их пожеланиям, берет в руки его образ и выставляет его против огня. И вот, и огонь не распространяется дальше, и прочая часть города освобождается от пожара [Acta, 142][26].

Два латинских и три древнескандинавских текста практически тождественны. Несколько сокращен по сравнению с остальными вариантами текст «Легендарной саги» (в ней отсутствует мотивировка обращения людей к священнику церкви св. Олава). Для нас этот мотив важен тем, что он содержит указание на существование в Новгороде церкви св. Олава.

Летописи отмечают существование варяжской церкви (или церквей) в Новгороде, но без имени патрона[27]. Так, Новгородская летопись под 1152 г. сообщает о пожаре «въ сред Търгу», в котором «церквии съгоре 8, а 9-я Варязьская» [НПЛ, 29], под 1181 г. — что «зажьжена бысть церкы от грома Варязьская на Търговищи» [Там же, 37], под 1217 г. — что «въ Варязьскои божници изгоре товаръ вьсь варязьскыи бещисла» [Там же, 57], а под 1311 г. — что церквей «каменых 6 огоре, 7-я Варяжьская» [Там же, 93]. Анализ более поздних источников (древней скры новгородского двора, латинской и немецкой редакций договора 1270 г. и летописей) приводит исследователей к выводу о существовании в Новгороде с конца XII в. двух торговых иноземных дворов: немецкого с церковью Св. Петра и готского с церковью Св. Олава [Бережков 1879, 61]. Е. А. Рыбина на основании совокупного рассмотрения повести о новгородском посаднике Добрыне и целого комплекса разнообразных письменных сообщений заключает, что «Готский двор с церковью св. Олафа на нем был основан в Новгороде не позднее первого десятилетия XII в.» [Рыбина 1978а, 79–85].

Если согласиться с принятой в науке датировкой рунической надписи из Шюсты 90-ми годами XI в., равно как и с таким прочтением этой надписи (О. фон Фрисен, Е. А. Мельникова), что Спьяльбуд «умер в Хольмгарде в церкви Олава» (а не «в дружине Олава», как полагал С. Бюгге, или «при путешествии Олава в Грецию», как читал это место Р. Дюбек)[28], то получается, что скандинавские источники дают еще более раннюю датировку основания церкви св. Олава в Новгороде, ибо церковь в таком случае должна была быть построена «между 1030 г. (смерть Олава Харальдссона) и 90-ми годами XI в.» [Мельникова 1974, 177][29]. Однако строгая аргументированность вывода Е. А. Рыбиной о том, что церковь св. Олава на Готском дворе строилась в годы жизни посадника Добрыни, т. е. в начале XII или на рубеже XI–XII вв. [Рыбина 1986, 19], ставит под сомнение либо датировку камня из Шюсты, либо предложенное О. фон Фрисеном прочтение высеченной на нем надписи.

Существование скандинавского купеческого двора в Новгороде указывает на то, что к XII в. торговые связи Руси и Скандинавии носили в известной мере постоянный, регламентированный характер. Исследователи внешней торговли Древней Руси отмечают, что, «как ни скудны источники, они позволяют заключить, что уже в ту далекую пору складывались относительно устойчивые системы межгосударственных торговых союзов» [Новосельцев, Пашуто 1967, 108][30]. Письменные памятники фиксируют отдельные нарушения торговых соглашений. Новгородская первая летопись под 1134 г. отмечает, что «рубоша новгородць за моремь въ Дони (в Дании. — Т. Д.)» [НПЛ, 23]. А под 1188 г. — что «рубоша новгородьце Варязи на Гътехъ» [Там же, 39]; в ответ на это Новгород разорвал торговый мир: «не пустиша из Новагорода своихъ ни единого мужа за море, ни съла въдаша Варягомъ, нъ пустиша я без мира» [Там же].

Аналогичное свидетельство содержится в «Гнилой коже», где рассказывается о немирье «между Свейном, сыном Альвивы, и конунгом Ярицлейвом (Ярославом Мудрым. — Т. Д.), так как конунг Ярицлейв считал, что норвежцы изменили конунгу Олаву Святому, и некоторое время не было между ними торгового мира». Поэтому, отправляясь по Восточному пути (здесь — на Русь), богатые купцы Карл и Бьёрн сочли свою поездку «небезопасной». Действительно, когда они приплыли в Восточное государство (на Русь) и остановились в большом торговом городе, жители, узнав, что они — норвежцы, не захотели с ними торговать и «собирались на них напасть. И когда Карл увидел, что положение осложняется, то сказал он местным жителям: Это было бы смело и дерзко, вместо конунга вашего, оскорблять иноземных людей и бить». Карл отправился к конунгу Ярицлейву, сидевшему, по саге, в Новгороде, но тот «велел схватить его и тотчас заковать, и так было сделано». Освободил Ярицлейв Карла лишь по совету жившего у него при дворе Магнуса, сына Олава Харальдссона [Msk., 3–4][31]. События, о которых повествуется в саге, относятся ко второй трети XI в. (после смерти Олава в 1030 г.). Для нас крайне важно здесь отражение того факта, что торговля к этому времени находилась в государственном вéдении. Сообщение саги, стало быть, находится в соответствии с тем выводом, что Древнерусское государство с момента своего образования взяло на себя руководство внешней торговлей и ее юридическую защиту [Новосельцев, Пашуто 1967, 82].

Таким образом, торговля Новгорода и Скандинавских стран нашла отражение в памятниках древнескандинавской письменности. Источники содержат сведения о торговле Новгорода с Норвегией и Швецией (Готландом) с Х в. и до середины XIII в., сообщают о существовании в Новгороде готского торгового двора с церковью св. Олава, характеризуют Новгород как крупный центр транзитной международной торговли, через который поступали в Скандинавские страны произведения ремесла и художественных промыслов Византии и стран Востока, а также как центр торговли драгоценными русскими мехами, хорошо известными всей средневековой Европе.

Примечания