Поскольку деятельность варягов (под таким именем выступали скандинавы на территории восточных славян) стала одним из выражений более широкого явления — экспансии скандинавских народов в раннем средневековье, естественно, что их роль на Руси нельзя рассматривать в отрыве от общего фона. Причины норманнской экспансии, принявшей в тогдашней Европе исключительные формы и размеры, вызвали в научной литературе интерес, но не получили удовлетворительного решенияi. Указывалось на демографический фактор: увеличение плотности населения1 и вытекающее из него обеднение народа, который ищет лучших условий за пределами своего края, а также и на психологические факторы: жажду славы, приключений, знакомства с чужими странами, желание обрести материальные блага.2 Однако о перенаселении Скандинавии в раннем средневековье, как уже выяснено,3 не может быть и речи; что касается психологических стимулов, то вряд ли они были новы. Ведь и физическая природа человека и его психика меняются очень медленно, практически незаметно за сравнительно короткий — несколько сотен и даже несколько тысяч лет — исторический период. Поэтому без учета социально-экономического строя, действительно развивающегося, 89 невозможно объяснить, почему в интересующий нас период изменились формы деятельности скандинавских народов (отличавшихся миграционной подвижностью и в предшествующее время). Истинную причину, которая побудила скандинавов к военно-грабительской и политической активности, сопровождавшейся также колонизацией и торговлей, следует искать в социально-экономических отношениях, которые именно в этот период характеризуются формированием классового общества, зарождением феодального строя и, наконец, образованием государства. Пока господствующий класс не создал действенного государственного аппарата, обеспечивающего стабильное материальное обеспечение за счет народа, он черпает значительную часть ресурсов, необходимых для своего содержания, в военном грабеже, завоевании, а также торговле. Сходным образом усиливалась военная активность и других народов Европы в раннефеодальный период. Если скандинавы более других беспокоили соседей, если они проявляли особую инициативу и предприимчивостьii, это следует в первую очередь приписать географическим условиям: приморскому положению, которое гарантировало их от нападений соседей и облегчало организацию собственных походов. Благодаря великолепному владению техникой мореплавания они совершали успешные плавания к берегам Европы и даже в глубь континента — вверх по рекам.
Экспансия норманнов проявлялась в различных формах: в грабежах, сборах дани с народов, подвергнувшихся нападению, и их завоевании, наконец, в торговле. Ей сопутствовала эмиграция из Скандинавии, приведшая к крестьянской колонизации (об этом дальше), что явственно проявилось в Англии. В научной литературе издавна обращалось внимание на то, что формы этой экспансии не были одинаковы на Востоке и Западе Европы. Ключевский считал, что на Руси, в отличие от западноевропейских стран, скандинавы выступали не в роли пиратов, а только как вооруженные купцы.4 Подобное же мнение о преобладании экономических, точнее, торговых интересов в деятельности варягов на Востоке высказывается и в 90 современной западной историографии,5 хотя в ней и подчеркиваются сходные политико-завоевательные цели скандинавов на Западе и Востоке. А. Стендер-Петерсен недавно писал, что экспансия викингов на Западе имела грабительский и захватнический характер, а на Востоке деятельность скандинавов приобрела форму колонизации.6 Но качественное противопоставление деятельности викингов и варягов вряд ли возможно. Как в Западной, так и в Восточной Европе скандинавы обнаруживали одинаковые формы экспансии, которые, однако, проявлялись с разной силой.7iii Причина же наблюдаемых различий в интенсивности экспансии коренится в ее целях у норвежцев и датчан, с одной стороны, шведов — с другой, вытекающих из конкретных условий, в которых проходила их деятельность в отдельных регионах. Поэтому я считаю целесообразным применение сравнительного метода (но несколько иначе, чем А. Стендер-Петерсен), поскольку он позволяет как выявить общие тенденции в деятельности скандинавов (викинги-варяги), так и установить влияние местных условий на формы этой деятельности, а одновременно и их специфику.
На Западе роль скандинавов в торговле была незначительна, что объясняется ослаблением в IX и X вв. обмена между Франкским государством (и вообще Западом) и Востоком через балтийские торговые пути, где роль посредников играли скандинавы. Франкское государство, которое в VIII в. принимало участие в транзитной торговле мехами и невольниками между Балтийским регионом и Халифатом, перестало участвовать в ней после 830 г. и особенно с середины IX в., как отмечает С. Булин,8 а с начала X в. прекратился приток арабского серебра из 91 Скандинавии на Запад, что также свидетельствует об ослаблении франко-скандинавских торговых отношений. Благодаря возникновению торгового обмена с Халифатом (а также с Византией) через торговые пути Восточной Европы внимание скандинавских купцов обратилось на Востокiv. Варяги охотнее занимались торговлей, чем викинги, которые в западных странах выступали как грабители, завоеватели и поселенцы.
Надо сразу отметить, что викинги нигде не имели длительных успехов в освоении больших пространств и основании политических центров. А их отдельные скромные и временные достижения обязаны не столько военным победам, сколько договорам и компромиссам с местными властями. Норвежцы не смогли завоевать Ирландию, нападения на которую предпринимали начиная с IX в., — остров сравнительно небольших размеров, где не было сильной централизованной власти. Несмотря на захват прибрежных пунктов и основание новых центров (уже в IX в.), викингам не хватило сил9 для колонизации этой страны, хотя, постоянно борясь с местным населением, они удерживались в некоторых центрах вплоть до английского завоевания (1170 г.), прежде всего в Дублине; однако они выступали там не только как завоеватели, но и как организаторы торговли, способствуя тем самым экономическому развитию Ирландии.10 Больших успехов добились во Франции датчане, установившие господство над морским побережьем в устье Сены и основавшие герцогство Нормандия по договору Роллона с Карлом Простоватым (911 г.), который юридически закрепил за норманнами захваченные ими земли в обмен на обязательство оборонять все государство (pro tutela regni). Нормандские герцоги с этих пор стали вассалами короля Франции.11 Итак, в этом случае завоеватели не надеялись только на собственные силы, а пошли на компромисс с местной властью и позднее ассимилировались в христианско-романской среде. Из политических 92 образований, основанных скандинавами за пределами их собственной страны, Нормандия, без сомнения, сыграла наибольшую историческую роль, став исходным пунктом двух крупных завоевательных предприятий, одно из которых было направлено против Южной Италии, а другое — в Англию. Но эти завоевания, осуществленные романизированными норманнами с христианской культурой, которая облегчила им сближение с завоеванными народами, уже не могут служить материалом для сравнения с собственно скандинавской экспансией.12
Наибольшего размаха завоевательная деятельность викингов достигла в Англии. Поэтому представляется, что она является наиболее подходящим объектом для сравнения с экспансией варягов на землях восточных славян. Нападения викингов на Англию восходят примерно к 793 г., когда пираты, в основном норвежские, начали опустошать побережье Нортумбрии, что, впрочем, не дало в то время никаких результатов. Несравненно большие последствия имело датское вторжение. Нападения датчан в широком масштабе начались с 834–835 гг., когда завоеватели устремились на о. Шеппи в устье Темзы.13 Англосаксы отчаянно сопротивлялись, что, однако, не остановило викингов: в середине IX в. они предприняли первую попытку перезимовать в Англии (на о. Тенет, Кент).14 Настоящее же завоевание страны датчанами падает на 865–879 гг.15 В это время здесь существовало четыре самостоятельных королевства: Уэссекс, Мерсия, Нортумбрия и Восточная Англия, которые не смогли организовать совместную оборону. В 865 г. в Восточной Англии высадилась сильная датская армия, которая предприняла ряд 93 походов в глубь края.16 Тактика завоевателей заключалась в создании укрепленных пунктовvi и опустошении окрестностей для того, чтобы вынудить население платить дань и налогиvii; это — обычная тактика завоевателей в странах, где нет центральной политической власти; подобными методами пользовались, например, крестоносцы в Ливонии и Пруссии. В 866 г. датчане захватили Йорк и подчинили себе Нортумбрию, после чего овладели Мерсией, во главе которой поставили своего данника, короля Кеолвульфа (874 г.)viii; однако в Уэссексе они не добились решающего успеха. На помощь захватчикам из Дании прибывали новые отряды. В 876 г. они начали оседать на захваченных территориях, и в связи с этим провели между собой раздел земельix; прежде всего в Нортумбрии,17 а позднее — в северной и восточной Мерсии;18 наконец, в 878 г. датчанин Гутрум после заключения договора с королем Уэссекса Альфредом Великим (871–899 гг.) и крещенияx приступил к систематическому заселению Восточной Англии.19 Так на востоке Англии началась датская колонизация, военная и крестьянская, принесшая скандинавское право, откуда и происходит название занятых датчанами территорий: Данелаг, по-английски Дэнло («область датского права»).20 Сильное сопротивление населения Уэссекса под предводительством Альфреда Великого уберегло этот край от судьбы трех других англосаксонских королевств. Вторжение явилось одновременно и причиной будущего поражения датчан, поскольку борьба с ним способствовала объединению всей Англии под властью королей независимого Уэссекса. Конец IX — начало X в. был периодом равновесия английских и датских сил. Ослабление натиска датчан последовало за их оседанием на земле и созданием собственных экономических основ хозяйства, в то время как прежде они существовали трофеями и данью. Но упрочить свое политическое единство они не смогли и подчинились местным королям и эрлам. В 910 г. наследник Альфреда, Эдуард (899–924 гг.), перешел к 94 наступателъным действиям, и в течение 10 лет король Уэссекса распространил свое господство практически на всю Англию. Новая угроза норманнов возникла в начале X в. в связи с усилением норвежской экспансии из Ирландии, где викинги имели сильную базу в Дублине. Сначала они обосновались на полуострове Уиррал (у Ливерпуля), а в дальнейшем под предводительством Рёгнвальда захватили Йорк. Однако Рёгнвальд был вынужден признать власть Эдуарда, сын и наследник которого Ательстан вернул Йорк (927 г.). Норвежским викингам было нелегко отказаться от господства в Нортумбрии, и они неоднократно предпринимали попытки вновь овладеть Йорком, приводившие иногда к кратковременным успехам (в 939–945 и 948–954 гг.), однако изгнание оттуда Эйрикаxi в 954 г. покончило с господством норвежских викингов в этих краях.
Из этого обзора явствует, что датчане смогли захватить только часть Англии, и то лишь на короткий период в 50 лет; они не объединили страну в одно целое и даже в Дэнло не создали собственной королевской власти. Так что влияние датчан на объединение Англии под властью королей Уэссекса было опосредованным; политическая централизация страны явилась неожиданным для них результатом борьбы английского народа с завоевателями. Более устойчивым последствием завоевания стали датские поселения в Дэнло, причем со временем датчане были ассимилированы местным населением, как и менее многочисленные норвежско-ирландские колонисты.
В последней четверти X в. началась вторая фазаxii датской экспансии на территории Англии, значительно отличающаяся по характеру от первой.21 На этот раз она находилась в несомненной связи с внутренней политической консолидацией Дании и становлением там во второй половине X в. раннефеодального государства во главе с Харальдом Синезубым. Благодаря этому экспансия в Англии приобрела централизованный характер, что и обеспечило ей сравнительно большой успех. Новая серия 95 скандинавских нападений начинается с 980 г. Особенно усилились они после 991 г. (битва при Мэлдоне), но носили они иную форму, чем вторжения 865–879 гг.: нападающие теперь не оседали в Англии, а ограничивались получением все больших выкупов. Особенно широкую экспансию вел король Дании Свен Вилобородый (986–1014 гг.). После нескольких опустошительных вторжений в 1003–1011 гг. состоялось мощное нашествие на терроризированный и истощенный данями край; король Этельред II (умер в 1016 г.) бежал в Нормандию. Смерть Свена (1014 г.) вызвала кратковременный спад датского наступления. Кнут, сын Свена, даже ушел со своим флотом в Данию. Однако уже в 1015 г. он вернулся с новыми силами и вынудил английского короля Эдмунда к разделу Англии, но преждевременная смерть Эдмунда (1016 г.) открыла Кнуту путь к господству над всей Англией. Тем не менее эти события нельзя рассматривать как завоевание в узком значении слова, поскольку положение Кнута в стране было определено компромиссом с местным населением. Прежде всего, он занял трон в результате выборов, которые выражали стремление к компромиссу со стороны самих англичан. В литературе единодушно признается, что Кнут проводил политику сближения скандинавского и англосаксонского населения и выступал в Англии как английский, а не как датский король,22 хотя охотнее окружал себя датскими советниками.
В датской экспансии на территорию Англии нас интересуют для последующего сопоставления два момента: политический, или обстоятельства и ход завоевания, особенно в его первой фазе, и экономический, т. е. скандинавская колонизация, особенно в Дэнло. Первый из этих моментов будет рассмотрен в следующей главе, здесь же сравним размеры скандинавской инфильтрации в Англии, с одной стороны, и на Руси — с другой.
Скандинавская колонизация Англии, возникшая в результате вторжения и оседания на земле воиновxiv, без сомнения, отвечала интересам скандинавских народов, которые искали новые владения за морем еще до начала походов викингов. В VIII в. происходит мирное проникновение западнонорвежских крестьян на Оркнейские 96 острова после отхода оттуда более раннего населения, пиктов.23 Кроме воинов, в походах могли принимать участие и датские крестьяне, переселявшиеся непосредственно из своей страны; должна была быть и эмиграция женщин, о чем говорит устойчивость этнических признаков датчан в Англии вплоть до времени Генриха II (XII в.). Лучшим источником для определения размеров колонизации является богатая ономастика,24 состоящая из личных имен и названий местностиxv. Скандинавские имена в большом количестве встречаются в документах, в особенности в Domesday Book (1086 г.), где почти половина личных имен в северной части Дэнло – скандинавские.25 Скандинавские топонимы возникли, вероятно, в значительной части в период датского господства в Дэнло в 877–919 гг.26 Топонимические исследования показывают, что небольшое число колонистов, особенно приходящих на уже заселенные территории, не оказывает значительного влияния на топонимы, большие перемены в них вызывал только массовый приток скандинавов.27 Таким образом, в одних частях Дэнло появились многочисленные скопления скандинавских названий, в других же местах они встречаются реже; однако в целом в Дэнло выявлено огромное число топонимов скандинавского, главным образом датского, реже норвежского происхождения.28 В некоторых местах, например Линкольншире, они превосходят 97 число английских названий.29 В одном небольшом округе — Северный Рединг (в Йоркшире) — названий, оканчивающихся на скандинавское — by («поселение») насчитывается 155.30 Даже древние английские названия нередко изменялись под влиянием датского языка.
Если топонимика является важным свидетельством о роли скандинавов в Англии, что освещено относительно многочисленными письменными источниками, то тем больше ее значение для Руси при недостатке письменных известий и тем более интересным будет сравнение топонимического материала обеих стран. В принципе никто не отрицает проникновения на Русь скандинавов; речь идет об установлении размеров и характера эмиграции, т. е. о том, происходила ли, наряду с оседанием воинов и купцов, также и крестьянская колонизация — как это утверждают наиболее далеко идущие авторы.31 Из письменных источников вытекает, что отряды варягов состояли из воинов и купцов; в то же время нет никаких письменных известий о притоке из Скандинавии крестьянского населения;32 этот вопрос нельзя выяснить и с помощью археологических данных, которые отражают скорее присутствие дружинной прослойки и купцовxvi, поэтому основной источник в данном случае следует искать в топонимике. Она исследована в трудах М. Фасмера и Е. А. Рыдзевской, охватывающих всю территорию Древнерусского государства.33 Работа Фасмера, хотя и не 98 исчерпала материал топонимики, была с энтузиазмом принята норманистами, поскольку она давала многочисленные, как считалось, свидетельства,34 якобы подтверждавшие значительный приток переселенцев из Скандинавии на русские земли. Однако результаты обеих работ выступают в ином свете, если их сопоставить с данными Дэнло. М. Фасмер выявил на территории Советского Союза около 150 топонимов (некоторые повторяются не один раз) — не больше, чем названий на -by в Северном Рединге. Даже если принять во внимание данные Е. А. Рыдзевской, которая определила как скандинавские около 220 названий, неизвестных Фасмеру,35 сравнение с английскими цифрами не оставляет сомнений, что о крестьянской колонизации на Руси не может быть и речи.
К подобному выводу мы придем, рассмотрев скандинавскую топонимику на общем фоне славянской и финской, отражающей расселение двух последних народов в Восточной Европе. Вслед за языковедами можно признать, что на русских землях сохранилось около 380 названий местности (включая гидронимы), берущих начало в скандинавских языках, причем этимология многих из них не бесспорна.36 Поскольку в Древней Руси около 1000 г. было по крайней мере 4,5 млн. жителей,37 а средний размер поселений был, видимо, меньше, чем в Польше (на юге наверняка поселения были крупнее, чем на севере, поскольку население охотно сосредоточивалось в крупных поселениях из-за опасности, грозящей со стороны кочевников; так было и позднее на Украине, опустошаемой ордынцами), можно считать, что в это время существовало около 60 тыс. населенных пунктов, если не больше. Топонимов же скандинавского происхождения, даже если 99 все они появились до 1000 г., что сомнительно, не насчитывалось и семи на тысячу, т. е. примерно столько, сколько в Великой Польше. Таким образом, сравнительно-топонимические исследования убедительно свидетельствуют не о широте, а о незначительности скандинавской колонизации в Восточной Европе.
Специального внимания заслуживают скандинавские названия на севере Руси, где А. Стендер-Петерсен в треугольнике Псков — Ладога — Белоозеро38 поместил пришедших, по его мнению, из Скандинавии крестьян-колонистов. Этот треугольник лежал в пределах бывших губерний Новгородской, Санкт-Петербургской и Псковской, которые занимали вместе территорию более 190 тыс. кв. км.39 На этой территории должно было жить около 400 тыс. человек из расчета, ввиду невыгодных климатических условий, около 2 человек на 1 кв. км.40 Число поселений было тут, напротив, относительно велико, поскольку новгородские «деревни» еще в XV–XVI вв. насчитывали в среднем 2–3 дыма.41 Если учесть также существование более крупных поселений, особенно городов, и принять в среднем 20 человек на поселение, мы 100 получим в результате около 20 тыс. населенных мест. По Фасмеру, на этой территории насчитывается около 50 названий скандинавского происхождения, а с дополнениями Рыдзевской — около 120, включая гидронимы. Соотношение с нескандинавскими названиями составит едва 6 на тысячу. Итак, изучая отдельно северные территории, мы находим подтверждение предшествующего вывода: крестьянская колонизация из Скандинавии здесь исключается. Характерно и размещение географических названий скандинавского происхождения на этой территории. На площадь в 10 тыс. кв. км такого типа названий приходится: в бывшей Новгородской губернии — 5, в Псковской — 13. Для сравнения напомним, что в одном лишь источнике, Domesday Book, скандинавских названий только одной категории, а именно оканчивающихся на -by, на пространстве между реками Тис на севере и Уэлленд на юге существовало более 500,42 т. е. по крайней мере 150 на 10 тыс. кв. км. Незначительность скандинавской земледельческой колонизации на русских землях вновь выступает со всей очевидностью. В соответствии с нашими выводами, отрицающими крестьянскую эмиграцию, находится также этимология скандинавских названий: по большей части они образованы от имен собственных, а не от топографических терминов,43 что скорее указывает на владельцев-феодалов, а не на жителей поселений.44 Но попробуем определить историческое значение этих данных. Если признать, что все эти селения, разбросанные в Петербургской, Псковской и Новгородской губерниях, были заселены исключительно скандинавами (что невозможно ввиду отсутствия скандинавской крестьянской колонизации), их численность на территории с такими важными политическими и хозяйственными центрами, как Новгород, Ладога, Белоозеро, Изборск, могла бы составить около 2 тыс. человек. Но эта горстка затерялась бы среди массы славян и финнов.
Встает, однако, вопрос, не исчезла ли со временем часть топонимов скандинавского происхождения на землях восточных славян и не дает ли по этой причине сохранившийся топонимический материал ложного, преуменьшенного 101 представления. Действительно, надо считаться с тем, что определенная часть названий могла выйти из употребления в результате перехода деревни в руки нового владельца, что часто приводило к переименованию поселения,45 или в результате переселений, особенно в южной Руси, где набеги половцев и татар нередко опустошали селения киевского времени. С другой стороны, надо иметь в виду также и противоположную тенденцию, которая компенсировала утраты в скандинавской топонимике. Как писал М. Фасмер, само славянское население во многих случаях способствовало ее распространению, принимая скандинавские личные имена или используя для новых поселений прежние, скандинавские названия.46 Встает и проблема хронологии скандинавских топонимов, поскольку проникновение варягов на Русь продолжалось длительное время после окончательного формирования раннефеодального государства. Русские князья, особенно новгородские, создавали отряды из варягов-наемников еще в XI в., как свидетельствует пример Ярослава Мудрого, который, кроме того, поддерживал династические отношения со скандинавами, что нашло отражение как в русских источниках, так и в скандинавских сагах. В Новгороде не прекращалась оживленная торговля с варягами, пока их не вытеснили в XIII в. немецкие купцы.47 Среди этих наемников и купцов многие могли остаться на Руси и получить земельные владения.48xvii Поэтому трудно, например, определить, когда появились скандинавские названия некоторых погостов на далеком севере, вроде упомянутых в 1137 г. Тудорова и Спиркова погостов. Можно определенно сказать, что это были не аллодиальные владения (вотчины), а временные 102 бенефиции (кормления);49 неясно лишь, находились ли они во владении скандинавов, упомянутых в договоре Игоря с Византией 944 г.,50 или бояр с теми же именами, живших позднее; например, Тудор, вышегородский тиун, упомянут в 1146 г.,51 другой Тудор назван в уставной грамоте Святослава 1137 г.; представляется, что именно последний и был «кормленщиком». Наконец, нельзя забывать, что скандинавское происхождение некоторых из топонимов, собранных Фасмером и Рыдзевской, было оспорено.52 Поэтому нет оснований признавать, будто в IX–X вв. на землях восточных славян скандинавских названий было больше, чем сохранилось в современной топонимике.
Хотя топонимика не дает тех свидетельств, которые в ней хотели бы найти норманисты, тем не менее она может быть использована как исторический источник, прежде всего отрицающий, как показано выше, скандинавскую крестьянскую колонизацию на русских землях. Опираясь на английские аналогии, можно также установить, что на Руси не было и военной колонизации, в результате которой в Англии возникли компактные группы скандинавских поселений (что было необходимо для безопасности и военной организации поселенцев), отсюда и концентрация иностранной топонимики в некоторых районах. На русских землях подобных скоплений нет, названия скандинавского происхождения разбросаны среди славянских на большой площади. Напротив, чертой сходства между Англией и Русью является то, что в обеих странах скандинавские названия получают мелкие населенные пункты, а не крупные и тем более не главные центры.53 103 Летописная этимология, связывающая название Турова с неким норманнским основателем города (Туры), не заслуживает доверия.54 Только после утверждения феодального строя русские князья, основывая новые города или перестраивая старые, начали давать им наименования, происходящие от своих собственных имен, славянских или христианских, как Владимир, Юрьев, Ярославль, Изяславль и т. д. Из этого наблюдения вытекает, что варяги, прибывая на Русь в IX–X вв., находили здесь (как и викинги в Англии) уже сложившуюся территориально-политическую организацию и не влияли на ее развитиеxviii. Также нет связи между размещением главных политических центров Руси и распределением скандинавской топонимики в бывших губерниях, куда входят основные политические центры Древней Руси и важнейшие отрезки торговых путей. Плотность названий скандинавского происхождения следующая:55
| Бывшая губерния | Плотность названий на 10 тыс. км² |
|---|---|
| Псковская | 13 |
| Тверская | 7 |
| Ярославская | 6 |
| Владимирская | 5 |
| Новгородская | 5 |
| Петербургская | 3 |
| Смоленская | 3 |
| Черниговская | 1,5 |
| Киевская | 1 104 |
Даже если учесть, что поселения на юге были крупнее по размерам, чем на севере, и потому играли большую роль в процессе колонизации, поражает, что главный политический центр Руси, Киев, не привлекал скандинавoв: в бывшей Киевской губернии едва наберется 5 скандинавских названий. Зато они гораздо многочисленнее в бассейне Волги (губ. Тверская, Ярославская, Владимирская), несмотря на то что Ростовская земля стала претендовать на политическое главенство на Руси лишь во второй половине XII в. и не участвовала активно в начальном формировании Древнерусского государства.56 Поэтому появление здесь скандинавских названий обусловлено не политическими причинами, а развитием волжского торгового путиxix. Это предположение подтверждают следующие наблюдения. В Новгороде, который в IX в. играл роль одного из главных политических центров, наблюдается скопление названий скандинавского происхождения, однако их корневой элемент — варяг-, колбяг-, буряг-, скорее, указывает не столько на политическую, сколько на торговую и транспортную активность.57 Особенно 105 многочисленны названия, производные от варяг-, размещение которых, как и в Польше, главным образом на волоках и торговых путях, убеждает в их связи с торговой и транспортной деятельностью скандинавовxx; и, хотя варяги на Руси нанимались в княжеские дружины, в топонимах отразилась не военная, а именно торговая функция. Этим объясняется, почему наибольшая плотность скандинавских названий приходится на Псковскую губернию, где не было особо важного политического центра, зато проходил торговый путь и находился важный волок на «пути из варяг в греки».
Из рассмотренного топонимического материала можно сделать совершенно четкий общий вывод: на Руси не было крестьянской колонизации, не было создано (как в Англии) массовых военных поселений, нет связи между скандинавской номенклатурой и формированием политических центров, но зато ясно выражены торговые функции варягов.
В отличие от языковедов, норманисты-археологи не ищут в материалах археологических раскопок свидетельств переселения крестьян-колонизаторов из Скандинавии 106 на Русьxxi, а скорее стремятся показать существование на Руси правящего класса, сформированного из варяжских завоевателей, которым они также приписывают заслугу в создании Русского государства. Критикуя интерпретацию некоторых памятников как скандинавских, вопреки мнению советских археологов, которые настаивают на их славянском характере, мы не будем подробно анализировать аргументацию норманистов. Остановимся лишь на том, действительно ли археологические данные, на которые опираются норманисты, дают подлинные и достаточные доказательства норманнской теории. Эти данные собрал и интерпретировал в согласии с норманнской теорией еще в 1914 г. Т. Арне. По его мнению, к юго-востоку от Ладоги проживала многочисленная группа шведов, хотя и смешанная с местным населением; появление в погребениях женских овальных фибул доказывает, что иммиграция началась там в первой половине IX в.xxii и продолжалась до начала XI в.; только в XI в. шведский элемент растворился в местном, финском и славянском.58 Значительное число скандинавских предметов, по мнению норманистов, найдено в бывшей Владимирской и Ярославской губерниях, куда шведские колонисты прибыли, как думает Т. Арне, из Смоленска,59 а точнее, из Гнездова, в котором сохранилось много курганов, свидетельствующих, по его мнению, о многочисленном шведском населении, среди которого могли быть и ремесленники.60 Южнее Ярославля находились курганные группы, состоящие примерно из 1000 насыпей, полностью, как считает автор, скандинавские.61xxiii Более скромный след скандинавов автор находил в Киеве, где приписывал норманнам лишь отдельные предметы.62 Позднее он пополнил этот список новыми находками, такими, как захоронения в деревянных камерах в Шестовицах под Черниговом63 и в Киеве64xxiv — в последнем он признал скандинавскими 107 два женских захоронения с овальными фибулами из бронзы; он допускал, что в деревянных камерах похоронены принадлежащие к правящему классу русские, которые «по крайней мере по происхождению были скандинавами». Колебания автора представляются обоснованными, поскольку советская исследовательница Л. А. Голубева после тщательного исследования киевских захоронений с полным основанием утверждала, что инвентарь этих погребений носит несомненно славянский характер и не вызывает никаких сомнений в этнической принадлежности похороненных в них лиц.65 Говоря о деревянных погребальных камерах в Чернигове, Б. А. Рыбаков допускает, что в них хоронили потомков той группы степных народов, которая подвергалась славянизации и вошла в состав правящего класса.66 Д. И. Блифельд видит в них захоронения полян.67 Во всяком случае, не вызывает сомнения сходство различных обрядовых черт, а также инвентаря трупоположений воинов в камерах и трупосожжений, поскольку в обоих видах обряда встречаются один и те же варианты погребений: один воин, воин с конем, воин с женщиной и воин с женщиной и конем.68 Нельзя сказать, однако, чтобы спор об этническом характере воинов, похороненных в камерах, имел существенное значение для выяснения норманнского вопроса. Признание в них скандинавов не дает ничего нового, поскольку из письменных источников известно о существовании в Киеве варягов на княжеской службе, о скандинавском происхождении династии и т. п. Подобное признание было бы лишь доказательством далеко зашедшей ассимиляции пришлого скандинавского элемента в русской среде.
Однако с точки зрения норманнской теории не безразлично географическое размещение скандинавских 108 находок. Согласно наблюдениям норманистов, самые многочисленные скандинавские находки были сделаны не в Новгороде69 и не в Киеве, главных политических центрах Руси в период формирования в ней раннефеодального государства, а на пути верховье Днепра (Гнездово под Смоленскомxxv) — верховье Волги (Ярославль), с которым, вероятно, скрещивался путь Ладога — верхняя Волга.70 Ведь по Западной Двине до Смоленска (Гнездова) шел кратчайший путь из шведских торговых центров (Бирка, Готланд) в Восточную Европу.71 В Смоленске этот путь разветвлялся, одна дорога шла Днепром до Киева, другая — к верховьям Волги до Ярославля72 или же Угрой и Окой также на Волгу.73 Богатые находки арабских 109 монет, особенно на Готланде,74xxvi свидетельствуют, какими оживленными были скандинавские отношения с Востоком и какое большое значение имел для Швеции путь Западная Двина — верховье Днепра (Гнездово) — верховье Волги (Ярославль); однако не следует преуменьшать роли и ответвления на Ладогу,75xxvii тем более что скандинавские предметы появились там на несколько десятилетий раньше (I половина IX в.), чем в Гнездове (конец IX в.).
Таким образом, топография археологических материалов приводит к тому же выводу, что и анализ топонимических данных, а именно, что в Восточной Европе варягов прежде всего интересовала торговля. Как вытекает из русско-греческих договоров и данных топонимики, оживленная торговля с участием купцов-скандинавов развивалась также на пути Волхов — Ловать — Днепр, здесь предметами обмена были скорее русские товары, доставляемые через административные центры, — дань, получаемая от населения в виде мехов, меда, воска. Именно эта торговля была описана Константином Багрянородным.76 Скандинавские товары, поступавшие в Ладогу, очевидно, не проводились через Новгород дальше на юг, а направлялись скорее на Волгу; зато торговые отношения 110 Скандинавии с южной Русью могли развиваться через двинско-днепровский путь. Из этих наблюдений может следовать, что положение скандинавских купцов в разных русских землях не было одинаковым: на путях Ладога — Волга и Двина — Волга они играли роль посредников между Скандинавией и арабским Востоком; на пути ладожско-киевском («из варяг в греки») они служили Древнерусскому государству и русским феодалам. Не следует удивляться поэтому, что наиболее ощутимые следы скандинавской иммиграции проявляются именно на ладожско-волжской (Ладога) и двинско-волжской (Смоленск) магистралях.
Положение, отстаиваемое Т. Арне, о существовании шведской колонии в Смоленске ни в коей мере не подтверждает теорию норманнского происхождения Древнерусского государства, а скорее противоречит ей. Ведь Смоленск не играл в IX–X вв. выдающейся самостоятельной политической роли,77 зато был важным торговым центромxxviii; потому возникновение здесь шведской колонии указывало бы еще раз на купеческий характер скандинавской иммиграции. Надо, однако, признать, что существование этой колонии спорно. Из примерно 700 раскопанных гнездовских курганов Арне признал скандинавскими 25 или 26;78 подробный разбор инвентаря этих погребений, проведенный Д. А. Авдусиным, показал, что только один из этих курганов носит отчетливо скандинавский характер; он же признал скандинавским еще один курган, опущенный Т. Арне.79xxix Можно предполагать, что шведский ученый под влиянием письменных источников (а они содержат ошибочные сведения, как это будет показано ниже) и в своих археологических исследованиях переоценил роль скандинавов на Руси. Так, при наличии одного или двух предметов шведского происхождения он относит захоронение к скандинавским, хотя такое предположение требовало бы источниковедческого контроля. Более того, он причисляет к шведским даже курганы, 111 не содержащие шведских предметов, если они отличаются богатством инвентаря; но ведь и славянская знать обладала богатствами. Более справедливо было бы признать, что и в славянских захоронениях могут появляться предметы скандинавского происхождения.80 Но даже если среди гнездовских курганов не два скандинавских захоронения, а более, как считает Т. Арне, остается фактом, которого он не отрицает, что преобладающую массу погребений составляют славянские, а также, что славянские и скандинавские захоронения были перемешаны, что указывает на мирную совместную жизнь обеих этнических группxxx. Из этих данных также вытекает, что нет оснований говорить о захвате власти скандинавскими купцами над местным населением, чему противоречит и количественное соотношение обоих элементов. Скорее нужно думать, что русские политические круги в Смоленске, как и в иных пунктах Руси, терпимо относились к скандинавским пришельцам, поскольку торговля, которой они занимались, отвечала потребностям славянской знати и прежде всего приносила большой доход княжеской казне. Ведь скандинавы усилились в Смоленске только с конца IX в., т. е. в условиях достаточно развитой русской государственности.81
Однако скандинавы не заняли доминирующего положения в русской торговле, как можно было бы предполагать, исходя из явного интереса к дорогам на Восток. Сам факт кириллической надписи «гороухща» (горчица или иная пряностьxxxi) на глиняной амфоре первой четверти X в., найденной в одном из гнездовских курганов82 112 и привезенной в верховья Днепра с юга, свидетельствует, что купцы, которые, как можно полагать, сделали надпись, чтобы различать товары, заключенные в амфорах, пользовались русским языком и письмомxxxiii. Подобные обозначения встречаются и на других русских амфорах X–XII вв.83 Из арабского источника — сочинения Ибн Хордадбеха — мы узнаем, что славянский язык был господствующим в торговле Восточной Европы и уже в IX в. распространился к югу. По сообщениям того же автора, в Багдаде имелись славянские евнухи-переводчики, посредничавшие между русскими купцами и местным населением;84 славянским языком владели и европейские купцы — раданиты, ведшие торговлю в Средиземноморье и на других южных морях.85xxxiv
Для более полного выяснения характера деятельности скандинавов на Руси надо обратить внимание на их отношения с народами, населявшими восточные берега Балтики. Это особенно важно, поскольку варяги, направляясь на Восток, частично использовали пути, ведшие через Балтийские страны, и их экспансия на Балтике находилась в тесной связи с движением на Восток.
Шведы завязали торговые отношения с противоположным берегом Балтики еще задолго до эпохи викингов и тогда же начали оседать здесь, хотя и в небольших количествах. Наплыв скандинавов в Финляндию86 достиг кульминации в VII в., однако в следующем столетии ослабел и почти прекратился в эпоху викингов, когда началась ассимиляция скандинавских переселенцев в местной среде.87xxxv Подобное явление, но в более слабой форме 113 встречается также на территории Латвии и Эстонии, где на основании археологических находок выявлен лишь один пункт (Гробине)xxxvi, о котором можно говорить как о месте пребывания шведов с VII в. до 800 г.,88 когда шведская колония исчезла. Таким образом, наблюдается характерное явление: в период наибольшей скандинавской экспансии в Европе, включая крестьянскую колонизацию в Англии, скандинавская иммиграция в ближайшие заморские страны — Финляндию, Эстонию, Латвию — прекращается; не отмечается она польской наукой и в Поморье.89 Исключение составляет Пруссия, где скрещивалась шведская и датская экспансия и где скандинавская иммиграция не прекращалась в эпоху викингов. Говорят о существовании здесь двух скандинавских колоний: одной — на территории Эльблонга или его окрестностей, в Дружне (Трусо) в VIII–IX вв.,90 другой — на полуострове Самбия близ Вискаутепа с IX до начала 114 XI в.91xxxvii Это ослабление скандинавской экспансии в балтийских странах не без основания связывают с развитием торговли в эпоху викингов. Но с VIII в. в финских материалах исчезают не только следы колонизации, но и вообще шведские элементы, и лишь в XI в. они становятся снова обильными;92 аналогичные изменения показывают раскопки в Эстонии и Латвии. Как утверждает Нерман, шведская торговля с этими странами развивалась в IX–X вв. слабо и снова оживилась лишь около 1000 г. Этот исследователь предполагал,93 что торговля 115 с Ливонией замерла в связи с возрастающим интересом шведских купцов к далеким восточным землям, где их манили богатства Руси, Византии, арабского мира; только около 1000 г., когда ослабел обмен с Востоком, восточнобалтийский рынок вновь обрел значение для Скандинавии. Это мнение представляется верным.
Восточная торговля целиком поглотила внимание шведских купцов и привела к их исчезновению из Прибалтийских стран, чего нельзя сказать о грабительской и вообще военной, захватнической деятельности скандинавов. Военные походы на противоположный берег Балтики засвидетельствованы в IX–X вв., в период ослабления торгового обмена. О скандинавских набегах на Финляндию, Эстонию, Ливонию, Земгалию, землю куршей, Самбию говорят рунические камни,94 к сожалению, источник поздний, в основном XI в., тем не менее дающий общее представление о направлениях скандинавской экспансии на Балтике в эпоху викингов; характерно, что в них, как и в сагах, отсутствуют известия о Литве, в которой сравнительно мало и археологических находок скандинавского происхождения.95 Известия же саг о Прибалтике 116 относятся к разному времени;96xl но, к сожалению, эти известия мало полезны, поскольку записаны значительно позже. Они требуют сопоставления с другими, более достоверными историческими источниками. Ценные сведения содержатся в «Житии св. Ансгария», написанном учеником Ансгария Римбертом около 870 г. Из этого источника известно, что племя Ghori (курши) когда-то подчинялось власти шведов, но задолго до Римберта восстало (rebellando eis subici dedignabantur).97 Около 853 г. датчане предприняли поход с целью завоевания куршей, но потерпели поражение; тогда против них выступил шведский король Олав, осадил города Себорг (как предполагают, современный Гробине) и Ануоле98 и сжег первый. Осажденные согласились заплатить выкуп и вновь признать шведское господство, а захватчики увезли с собой «неисчислимые богатства» и 30 заложниковxli. Источник имеет явную тенденцию к преувеличению, говорит о 7 тыс. обороняющихся (septem milia pugnatorum) в Себорге и 15 тыс. (quindecim milia hominum bellatorum) в Апуоле — цифры, очевидно, во много раз завышенные; преувеличивает он и размеры шведского войска. Да и само известие о давней зависимости куршей от Швеции надо оценивать с большой осторожностью, так же, например, как сообщение Адама Бременского о Болеславе Храбром, который «подчинил себе всех славян, и русских, и пруссов» (omnen vi Sclavaniam subiecit et Ruziam et Pruzzos).99 В действительности завоевания Болеслава 117 Храброго были более скромными; видимо, и зависимость куршей от шведов выражалась лишь в периодической уплате дани (кто знает, может быть, это случилось всего один раз). В рассказе Римберта заслуживает внимания то, что победители даже не попытались основать в Куронии собственную крепость или оставить отряд в Себорге для подчинения края и взыскания дани; позднейшие сведения, о которых речь пойдет ниже, показывают, что они и не смогли бы удержаться среди побежденных. Тем не менее известие Римберта является для нас ценным свидетельством экспансии шведов и датчан в IX в. Скандинавские купцы нашли более выгодные условия на Востоке и отказались от балтийских рынков; военные же походы — в то время, когда Киев расширял свою власть на русских землях, — ради добычи и выкупа были сравнительно невелики по масштабам и не могли обеспечить постоянные территориальные захваты. Хотя это наблюдение и не ведет к далеко идущим выводам, тем не менее развитие событий на восточном берегу Балтики не свидетельствует об обширных территориальных завоеваниях скандинавов на Востоке. В конце X в. шведы не имели на противоположном берегу моря никаких владений100 и не смогли их добыть в последующие столетия. Действительно, во второй половине XI в. можно наблюдать усиление военных и торговых поездок скандинавов на восточное побережье Балтики.101 Хотя Адам Бременский (1075–1080 гг.) поместил Куронию среди «островов», зависимых от шведов,102 однако его сообщение не отражает ни действительных отношений в XI в., ни даже шведских претензий на господство, а скорее является выводом самого автора из известия, почерпнутого в «Житии св. Ансгария», на которое он ссылается,103 о дани, выплачиваемой куршами шведам. В XI в. курши, напротив, выступали на Балтике как наступательная сторона и предпринимали действия против норманнов;104 Адам Бременский 118 называл их «жесточайшим народом» (gens crudelissima), которых все, включая и шведов, избегают (fugitur ab omnibus).105 Даже покровительствовал миссионерам в Курони не шведский, а датский король.106 Тем не менее мы не можем утверждать, что в X в. власти датчан подчинялись не только курши, но и самбы, которых Адам характеризует как «добрейших людей» (homines humanissimi).107 Сообщение же Саксона Грамматика о завоевании Самбии Хаконом, сыном Харальда,108 не свидетельствует, что этот датский викинг достиг большего успеха, чем шведский король в походе на Себорг. Хотя Кнут Великий называется «королем Дании, Англии, Норвегии и Самбии»,109 подлинность последней части этого титула спорна, так как он известен по упоминанию конца XII в. и может выражать современные Кнуту VI (1182–1202 гг.) политические претензии.110 Эти претензии были новымиxlii и еще не возникали в XI в., о чем свидетельствует Адам Бременский, который с легкостью признает 119 главенство Швеции над Куронией и среди «островов», находящихся под властью Дании, не называет Самбию, хотя он пользовался информацией самого датского короля Свена Эстридсона (1044–1075 гг.). Несмотря на датский поход 1210 г., в начале немецкого завоевания в XIII в. пруссы были так же независимы, как и большая часть балтийских народов,111 а если ливы и латгалы признавали над собой господство, то не заморских варягов, а соседних русских князей из Полоцка и Пскова; Новгород же подчинил себе часть Эстонии.112 Только XIII в. принес скандинавам заметные успехи; датчане захватили северную часть Эстонии — и то благодаря одновременному нападению немцев на этой край с юга, а шведы с большим трудом завоевали Финляндию.113
Неудачи скандинавов в балтийских землях объясняются сопротивлением, которое оказывало местное население иноземной агрессии. Вооруженные силы, имевшиеся как у славян, так и у жителей балтийских земель, иллюстрируют хронисты XIII в. Когда датский король Вальдемар I (1164 г.) хотел оставить отряд в покинутом местными жителями славянском замке Валогоща, он не нашел желающих оборонять крепость из-за опасности, грозящей со стороны славян.114 Также и в 1206 г., когда 120 Вальдемар II напал на о. Сааремаа и построил там замок, Чтобы создать на острове свой опорный пункт, никто из рыцарей не осмелился там остаться из страха перед «погаными».115
Но прежде чем вернуться к норманнской проблеме на Руси, следует обратиться к попыткам объяснить возникновение некоторых элементов податно-территориальной организации в Балтийских странах скандинавским влиянием. Так, Е. Допкевич доказывала в обширной работе, что так называемая borchsukunge (burchsukunge)xliv, или в латинских источниках castellatura, представляла в момент немецкого вторжения в Латвию оборонительную организацию народа, унаследованную от викингов, и противопоставила ее исконной замковой организации (сохранившейся на части латышской территории), определяемой в латинских источниках как castrum — центр власти местных старейшин.116 Автор, ссылаясь на сходные по содержанию термины sókn в Скандинавии и socce в Англии,117xlv где осуществлялась экспансия викингов, подошла к исследуемым явлениям формально, что распространено среди историков, особенно историков права, но требует существенных оговорок, поскольку ведет к смешению самостоятельных, хотя и связанных друг с другом явлений: развития терминологии и генезиса институтов (или реалий), обозначаемых при помощи этой терминологии. При этом методе считается, что заимствование иностранного термина является показателем рецепции соответствующего института. Исследования подтверждают, что бывало и так, но неоднократно случалось и иначе, когда иностранными терминами пользовались для определения собственных институтовxlvi. Появление в ливонских документах термина borchsukunge (и первая и вторая части слова происходят, видимо, из немецкого языка, а не языка местного населения) не представляется a priori доказательством иноземного происхождения соответствующего 121 института. Исследовательница не отметила то важное обстоятельство, что организация, отраженная в терминах castra и borchsukungen (castellaturae), представляла собой общее явление, хорошо известное славянам и засвидетельствованное у них уже «Баварским географом».118 В период борьбы с крестоносцами она существовала и в Литве, и в Пруссии, которые, кстати, знали этот институт уже во времена Вульфстана,119 когда в некоторых (но не во всех) прусских городах правили «короли», как и в ливонских городах XIII в.xlviii Из жития епископа Войцеха конца X — начала XI в. узнаем, что власть этих правителей ограничивало вооруженное народное вече;120 так же было и в ливонских землях, где мы встречаемся с традицией веча.121 Очевидно, учитывая институт веча, можно скорее заметить и динамику городской организации, поскольку вече было присуще обеим ее формам; однако в castellatura этот народный элемент господствовал полностью, а в castrum — важную функцию выполнял замковый начальник.122 Вторая форма, очевидно, является 122 более поздней, свидетельствующей о возникновении элементов феодализма. Таким образом, нет нужды искать иностранпые истоки института, коль скоро его появление объясняется органическим развитием общества.
Также не представляются удачными поиски скандинавских прототипов погостов, известных как в северной Руси, так и в Латгалии, в которую это название, несомненно, было перенесено русскими князьями после покорения этого края.123 Погостами в Новгородском и Смоленском княжествах, а потом и в Ростовском называли княжеские центры для сбора даниxlix, а также округу, зависимую от этих центров.124 К мысли о скандинавских истоках погостов приводило их название, которое, без сомнения, следует связать с термином «гость». Поскольку право «гостить» у местного населения принадлежало также германским королям (оно было известно и во Франкском государстве под названием servitium),125 то отсюда делался вывод о переносе этого института на Русь варягами. Недоказанность этого вывода очевидна. Институт 123 «гощения» правителя был необходимым явлением в раннефеодальных государствах с их еще натуральным хозяйством; он встречается и в Польше под названием «стана»;126 Руси не нужно было ждать чужой интервенции, чтобы осознать потребность в нем. И название это, без сомнения, собственное, славянское, коль скоро в Поморье «стан» выступал под названием «гостива».127 Более того, на Руси термин получил и расширительное значение, обозначая также территориальную единицу, что следует принимать во внимание.
Наконец, не более, чем предшествующие положения, доказан вывод о создании норманнами территориальной единицы на финских землях, называемой kiligunda (эст. kihelkond).128 Если это название действительно в своей первой части имеет шведский корень (kihla из др.-швед. gísi — «заложник»), термин мог проникнуть к эстам через Русь, поскольку русские князья, о чем мы знаем из «Повести временных лет», использовали в своей администрации варягов. В сагах, например, сохранилось известие, что Сигурд, сын Эйрика, находясь на службе у новгородского князя Владимира, от его имени собирал принадлежавшие ему дани в Эстонии.129 Так что заимствование термина не обязательно соответствует заимствованию института; поэтому нет достаточных доводов в пользу того, что институт kiligunda не возник внутри самого эстонского общества. 124
1 Hallendorf G., Schück A. History of Sweden. Stockholm. 1929, p. 14; Paulsen P. Der Stand der Forschung über die Kultur der Wikingerzeit. Frankfurt a. M., 1933, S. 201.
2 Sсheel O. Die Wikinger-Aufbruch der Nordens. 2 Aufl, Stuttgart, 1938, S. 98. Паульсен подчеркивал роль общественных слоев, интересы которых определяли характер походов (Paulsen P. Die Wikinger…).
3 Scheel O. Op. cit., S. 95. Справедливо отрицая перенаселение, С. Булин объясняет экспансию викингов на Западе захватом Руси, которую, как следует из его выводов, шведы хотели завоевать в целях торговли с Востоком. (Воlin S. Mohammed, Charlemagne and Ruric. — The Scandinavian Economic History Review, 1953, vol. 1, p. 39).
4 Ключевский В.О. Курс русской истории, т. 1, с. 134. Коссина не видел разницы между формами деятельности викингов и варягов, за что его справедливо упрекал Паульсен. (Kossinna G. Wikinger und Waräger, S. 88; Paulsen P. Die Wikinger…, S. 202).
5 Brandt A. Neuere skandinavische Anschauungen zur Frühgeschichte des Ostseebereichs. — In: Die Welt als Geschichte, 1950, Bd. 10, S. 59; Ward G. The English Danegeld and the Russian Dan. — ASEER, 1954, vol. 13, p. 300.
6 Stender-Petersen A. Die vier Etappen…, S. 142; idem. Das Problem…, S. 177.
7 Воlin S. Op. cit., p. 30.
8 Ibid., p. 23, 38. В балтийской торговле ни в IX, ни в X в. поставки на Запад изделий арабского и византийского происхождения не играли роли, что справедливо подчеркивал М. Маловист. Зато имел значение экспорт франкского оружия на север, в Скандинавию, и на славянский Восток. (Маłоwist M. Z problema tyki dziejów gospodarczych strefy bałtyckiej we wczesnym średniowieczu. — Roczniki dziejów społecznych i gospodarczych, 1948, t. 6, s. 87, 89, 113.)
9 Sсhееl О. Op. cit., S. 140, 159.
10 Nordenstreng R. Die Züge der Wikinger. Leipzig, 1925, S. 209; Вugge A. Die nordeuropäischen Verkehrswege im Mittelalter. — Vierteljahrschrift für Sozial- und Wirtschaftsgeschichte, 1906, Bd. 4, S. 227.
11 Mitteis H. Lehnsrecht und Staatsgewalt. Weimar, 1933, S. 333; Sсheel O. Op. cit., S. 188; Lot F. Naissance de la France. Paris, 1948, p. 510.
12 Sсhееl О. Ор. cit., S. 309, 337; Tymieniecki К. Migracje w Europie środkowo-wschodniej i wschodniej w starożitności, s. 34. Автор противопоставляет переселение из Нормандии, т. е. с континента, миграции норманнов из Скандинавии, т. е. на континент. Главное различие было, однако, в социально-экономическом и культурном содержании, на что автор также обращает внимание.
13 Stenton F. Anglo-Saxon England. Oxford, 1950, p. 241; Blair P. An Introduction to Anglo-Saxon England. Cambridge, 1956, p. 68; Кruse F. Chronicon Nortmannorum, Wariago-Russorum nec non Danorum, Sveonum, Norvegorum inde ab a. 777 ad a. 879. Hamburgi, 1851, p. 115.
14 Кruse F. Chronicon Nortmannorum…, p. 204.
15 Подробности этого завоевания и освободительной борьбы англичан до 954 г. см.: Stenton F. Op. cit., p. 245–268; 315–358; Blair P. Op. cit., p. 69–89v.
16 Kruse F. Chronicon Nortmannoruom…, p. 314.
17 Ibid., p. 348.
18 Ibid., p. 416.
19 Ibid., p. 429, ср.: р. 351.
20 Сомнительно мнение, связывающее слово Danegeld («датские деньги», т. е. деньги, выплачивавшиеся датчанам) с русским дань. (Ward G. Op. cit., p. 302.)
21 Подробности см.: Stenton F. Op. cit., p. 359–387; Blair P. Op. cit., p. 94–104. Как характерный факт можно привести английские монеты Кнута (1016–1035 гг.), легенды которых не изменились в сравнении с его английским предшественником Этельредом II: они содержали имя короля и титул rex Anglorum; о датчанах упоминания нетxiii. См.: Brooke G. English coins. From the Seventh Century to the Present Day. London, 1955, p. 68.
22 Nordenstreng R. Op. cit., S. 101; Sсheel O. Op. cit., S. 305; Stentоn F. Op. cit., p. 393.
23 См.: Genzmer F. Sage und Wirklichkeit in der Geschichte von den ersten Orkadenjarlen. — HZ, 1943, Bd. 168, S. 539. Зато положение Нермана о ранней эмиграции с Готланда (500 г.) не нашло поддержки. Brandt A. Op. cit., S. 58.
24 Stenton F. The Danes in England. — Proceedings of the British Academy, 1927, vol. 13, p. 4; idem. Anglo-Saxon England, p. 512–518. Данные ономастики проанализировал Бруннер (Вrunnеr К. Die englische Sprache — ihre geschichtliche Entwicklung, Bd. 1. Halle (Saale), 1950, S. 118–141).
25 Stenton F. The Danes…, p. 29; Вrunner K. Op. cit., S. 126; Feilitzen O. The Pre-Conquest Personal Names of Domesday Book. Uppsala, 1937, p. 26.
26 Ekwall E. The Scandinavian Element. — In: Introduction to the Survey of English Place-Names, vol. 1. Cambridge, 1924, p. 55.
27 Ibid., p. 72. Справедливость этого вывода подтверждают аналогии. Например, в Пруссии немецкая колонизация, развивавшаяся в лесах или на обезлюдевших территориях, приводила к появлению немецкой топонимики, в то время как на заселенных местах сохранились прусские или польские названия, несмотря на проникновение немцев.
28 Ibid., р. 75; Вrunnеr К. Op. cit., S. 128–129.
29 Ekwall Е. Op. cit., p. 83.
30 Мawer A. The Scandinavian Settlements in England as Reflected in English Place-Names. — APhS, 1932, vol. 7, p. 29.
31 См.: Stender-Petersen A. Das Problem…, S. 185; Vasmer M. Wikingerspuren in Rußland, S. 650.
32 Картина скандинавских поселений, нарисованная Мошиным (Мошин В. А. Начало Руси. Норманы в Восточной Европе. — Bizantino-slavica, 1932, t. 4, с. 56), не находит обоснования даже в тех источниках, на которые ссылается сам автор. Нет доказательств того, что скандинавские воины и купцы создавали собственные этнически замкнутые поселения; они рассеивались среди славянского населения, смешивались с ним и быстро славянизировались благодаря бракам.
Слова «Повести временных лет» о варягах, поселившихся между морем Варяжским (т. е. Балтикой) и пределом Симовым (т. е. Прикамской Болгарией), надо понимать, конечно, в смысле, не компактного, а рассеянного населения (возможно, купцов и т. п.). См.: Łowmiański H. Początki Polski, t. 5 — Прим. авт.
33 Vasmer M. Wikingerspuren in Russland, S. 649–674; Pыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу. Местные названия скандинавского происхождения в связи с вопросом о варягах на Руси. — ИАН, отд. общ. наук, 1934, № 7, с. 485–532; № 8, с. 609–630.
34 Forssman J. Der Nordische Einschlag in der russischen Staatswerdung, S. 51.
35 Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу, с. 491–531 (расчеты автора; из них исключена территория Польши, но учтена Литва).
36 Ср. сомнения, которые высказывал С. Б. Веселовский об этимологии названий, происходящих якобы от скандинавского имени Бьёрн, а в действительности — от русского слова верно или бревно. То же относится к другим многочисленным (56, кроме Польши и Галиции) псевдоскандинавским названиям. См.: Веселовский С. Б. Топонимика в службе истории. — ИЗ. 1945, т. 17, с. 34; Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу, с. 505.
37 Łowmiański H. Podstawy gospodarcze formowania się państw sіowiańskich, s. 244.
38 Stender-Реtersen A. Die vier Etappen…, S. 142.
39 Энциклопедический словарь (Брокгауз Ф. А. и Ефрон И. А.), т 21. СПб., 1897, с. 235 (Новгородская губ. — 107449 кв. верст); т. 25А. СПб., 1898, с. 696 (Псковская губ. — 38816 кв. верст); т. 28А. СПб., 1900, с. 276 (Петербургская губ. — 39203 кв. версты).
40 Еще в 1724 г. на этих землях насчитывалось 5,2 человека на кв. версту. См.: Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры, ч. I. СПб., 1900, с. 32.
41 Сергеевич В. И. Древности русского права, т. 3. СПб., 1903, с. 42–43. В учтенных автором 1087 деревнях было 2470 дымов (расчеты автора). Почти идентичные сведения получаются при подсчете деревень и дворов, принадлежавших боярину Богдану Есипову в новгородских пятинах (Данилова Л. В. Очерки по истории землевладения и хозяйства в Новгородской земле в XIV–XV вв. М., 1955, с. 331–387); в 883 поселениях было 2048 дымов. Кстати, в отдельных пятинах (по данным Сергеевича и Даниловой) плотность населения была различной, самая высокая (4 дыма на деревню) — в Водской пятине. Более высокое среднее число жителей поселения было в первой половине XVI в. в Северо-Восточной Руси, судя по данным землевладения Троице-Сергиева монастыря, где на 131 поселение (из них 18 сел и 16 починков) приходилось около 871 дыма, т. е. в среднем 6,6 дыма на поселение; однако, в этих владениях были исключительно крупные села, одно из них (с. Клементьевское) насчитывало 134 дыма. Очевидно, в далеком прошлом здесь было более низкое среднее число дымов на поселение (АСЭИ, т. 1. М., 1952, № 649, с. 505).
42 Stenton F. Anglo-Saxon England, p. 516.
43 Vasmer M. Wikingerspuren in Russland, S. 673; Рыдзевcкая Е. А. К варяжскому вопросу, с. 505.
44 Веселовский С. Б. Указ. соч., с. 37.
45 Веселовский приводит примеры изменения ойконимов после смены владельцев (там же, с. 39).
46 «Нет сомнения, что многие русские топонимы, образованные от скандинавских личных имен, были распространены прежде всего руссами». (Vasmer M. Wikingerspuren in Russland, S. 673).
47 Известия об отношениях с варягами есть в Новгородской первой летописи под 1188 и 1201 гг. (НПЛ, с. 39, 45). Очевидно, известие о «гостях» под 1128 г. касается также варяжских купцов (там же, с. 22).
48 Есть конкретное известие о приобретении в Швеции земельной собственности на средства, полученные в Гардарики — на Руси (надпись на руническом камне). Montelius О. Schwedische Runensteine und das Ost-Balticum. — Baltische Studien zur Archäologie und Geschichte. Riga. 1914, S. 144.
49 См.: Сергеевич В. И. Русские юридические древности, т. 1. СПб., 1902, с. 369; Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. М.-Л., 1947, с. 263.
50 Эти названия встречаются в грамоте Святослава Олеговича 1137 г. (ПРП, вып. 1. М., 1952, с. 117). Ср.: Томсен В. Начало русского государства, с. 128, 129. Эти названия и имена объяснил Греков (Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.-Л., 1946, с. 103).
51 ПСРЛ, т. 2. СПб., 1908, стб. 321; ГВНиП, с. 160, № 103. Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства, с. 100. Автор полагает, что Тудор, названный в документе 1137 г., был чудином.
52 См.: Веселовский С. Б. Топонимика…, с. 34.
53 Об Англии см.: Stenton F. Anglo-Saxon England, p. 517; о Руси: Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу…, с. 504.
54 Это признает и Рыдзевская (там же, с. 527). Пашкевич упоминает о существовании норманнского поселения на Припяти (Paszkiewicz Н. The Origin of Russia, p. 40). Однако Мошин в тексте, указанном Пашкевичем, об этом не говорит, и о каких-либо норманнских поселениях на Припяти неизвестно. (Мошин В. А. Русь и Хазария при Святославе. — SK, 1933, t. 6, р. 205.) Летопись говорит только: «Бе бо Рогъволодъ пришелъ и-заморья, имяше власть свою Полотьске, а Туры Турове, оть него же и туровци прозвашася» (ПВЛ, ч. 1, с. 54).
55 О территории губерний Новгородской, Псковской и Санкт-Петербургской см. выше. О других см.: Энциклопедический словарь (Брокгауз Ф. А. и Ефрон И. А.), т. 6А, 1892, с. 629 (Владимирская — 40339 кв. верст); т. 15, 1895, с. 255 (Киевская — ок. 44000 кв. верст); т. 30А, 1900, с. 546 (Смоленская — 49212 кв. верст); т. 32А, 1901, с. 709 (Тверская — 54807 кв. верст); т. 38А, 1903, с. 590 (Черниговская — 45622 кв. версты); т. 41А, 1904,с.820 (Ярославская — 31293 кв. версты).
56 О ее отношении к Киеву см.: Насонов А. Н. «Русская земля»…, с. 175. Топонимика Ростово-Суздалъской земли говорит также против предположения Пашкевича (Paszkiewicz H. Op. cit., р. 263) о существовании здесь вплоть до XIII в. сильной норманнской колонизации. Пашкевич опирается на известие доминиканца Юлиана (1236–1238), который встретил в Башкирии ордынцев, знающих немецкий язык (как и венгерский, русский и др.). Из этого сообщения явствует, что перед походом в Европу татары хотели познакомиться с европейскими языками, но что они учились немецкому языку у… норманнов отнюдь не следует из него. См.: Vernadsky G. [рец. на кн.: Paszkiewicz H. The Origin of Russia]. — Speculum, 1955, vol. 30, № 2, p. 300; Łowmiański H. O znaczeniu naswy "Rus." — KH, 1957, г. 64, № 1, s. 99–101.
57 Vasmer M. Wikingerspuren in Russland, S. 659. Рыдзевская Е. А. К варяжскому вопросу, с. 496. А. Стендер-Петерсен считал, что это слово возникло в среде скандинавских купцов и первоначально обозначало участников торгового товарищества или отдельного купца, однако со временем оно стало обозначать вообще скандинавов. (Stеndеr-Рetersen A. Zur Bedeutungsgeschichte des Wortes vaeringi, russ. varjag. — APhS, 1932, t. 6, S. 26–38.) С. Кросс полагал, что это выражение первоначально обозначало на Руси купца, а потом также и скандинавского воина (Сrоss S. The Scandinavian Infiltration into Early Russia. — Speculum, 1946, vol. 21, p. 511). Можно согласиться, что слово варяг обозначало купца, воина, скандинава вообще; менее ясно, было ли значение «купец» первоначальным, поскольку торговая деятельность выделилась из военной, а не наоборот. Хотя уже в 944 г. русско-византийский договор позволяет утверждать существование самостоятельной купеческой профессии, следует помнить, что каждый купец в те времена был и воином (хотя не каждый воин утруждал себя купеческими делами). О колбягах или кюльфингах см.: Мiklоsiсh F. Über die altrussischen Kolbjäger. — Archiv für Slavische Philologie, 1887, Bd. 10, S. 1–7. Автор считал их норманнской группой, осевшей под Тихвином и Псковом. Брим отождествлял колбягов с финским племенем водь. (Вriem В. Kylfingar. — APhS, 1929, b. 4, S. 40–48). По Фасмеру (Vasmer M. Beiträge zur slavischen Altertumskunde. — ZSPh, 1931, Bd. 8, S. 131), значение этого названия могло быть различным: «вооруженный дубиной» (из kylfa — «дубина»); производное от личного имени Kylfa; что-то наподобие «сотоварищ». Очевидно, ближе к действительности был Стендер-Петерсен, указавший, что кюльфинги были членами купеческих союзов (Stender-Рetersen A. Bedeutungsgeschichte des Wortes altnord. Kulfinger, altruss. Kolb’ag. — APhS, 1933, Bd. 7, S. 181–198). Однако в общественной иерархии кюльфинги стояли ниже, чем варяги. Название — буряг (др.-швед. — byringe) Сальгрен выводил от шв. bår — волок, (Sahlgren J. Wikingerfahrten im Osten. — ZSPh, 1931, Bd. 8, S. 315). Экблум (Ekblom R. Vereinigung unter den Nordländern im alten Russland. — ZSPh, 1933, Bd. 10, S. 1–20) отрицает связь слова буряг с волоком и видит в бурягах сообщество, аналогичное варягам и колбягам; по его мнению, buring обозначало «товарища по жилью», и буряги должны были оказывать помощь варягам в транспорте. Таким образом, независимо от той или иной этимологии эту категорию населения следует связывать с транспортной деятельностью, т. е. с услугами при варяжской торговле.
58 Аrnе Т. J. La Suède et l'Orient, p. 24, 29, 33.
59 Ibid., p. 35–37.
60 Ibid., p. 41.
61 Ibid., p. 54.
62 Ibid., p. 57.
63 Славянский характер шестовицких захоронений признала и Станкевич. (Станкевич Я. В. Шестовицька археологiчна експедицiя 1946 р. — Археологiчнi пам’ятки УРСР, т. 1, 1946, с. 56. См.: Блiфельд Д. I. Дослiдження в с. Шестовицях. — Там же, т. 3, 1952, с. 123–130.)
64 Аrnе Т. J. Die Warägerfrage und die sovjetrussische Forschung. — AA, 1952, t. 23, S. 141.
65 Голубева Л. А. Киевский некрополь. — МИА, т. 11. М.- Л., 1949, с. 114.
66 Рыбаков Б. А. Древности Чернигова. — Там же, с. 53. Восточное влияние на обычай ингумаций (в деревянных камерах) в последнее время признал Левицкий (Lewicki Т. Obrzędy pogrzebowe pogańskich Słowian w. opisach podróżników i pisarzy arabskich głównie z IX–X w. — Archeologia, 1955, t. 5, s. 130).
67 Блифельд Д. И. К исторической оценке погребений в срубных гробницах. — СА, 1954, т. 20, с. 162.
68 Там же, с. 151. Поскольку в некоторых таких гробницах сохранились предметы христианского культа (Голубева Л. А. Указ. соч., с. 114), возникает вопрос, не практиковался ли этот обряд в среде христиан?
69 См.: Аrnе Т. La Suede…, p. 33.
70 Кросс (Cross S. The Scandinavian Infiltration…, p. 505), суммируя выводы Арне, признает и существование скандинавских поселений в Ладоге и Гнездове, и шведскую иммиграцию в Ярославскую и Владимирскую «провинции», и появление шведских археологических памятников X — начала XI в. особенно по Западной Двине, Днепру, Волге, около Ладожского озера и озера Ильмень. Маловист (Małowist M. Z problematyki…) находит «одну полностью шведскую колонию» в Гнездове и то только в X в., полагает, что викинги также жили в Старой Ладоге.
71 Бернштейн-Коган С. В. Путь из варяг в греки. — ВГ, 1950, т, 20, с. 260; Брим В. А. Путь из Варяг в Греки. — ИАН, Отдел общ. наук, 1931, № 2, с. 213; Vernadsky G. Ancient Russia…, p. 286. Главный центр русской торговли в Швеции находился в Бирке, а не на Готланде, где, однако, найдены огромные клады куфических монет, главным образом второй половины X в.; из центральной Швеции, а не с Готланда должны были происходить основные варяжские наемные дружины (Kivikoski E. Studien zur Birkas Handel im östlichen Ostseegebiet. — AA, 1937, t. 8, S. 229–330). Название меры веса берковец (10 пудов), хорошо известное в средневековой Руси, является эхом оживленных отношений со Швецией, в особенности с Биркой (Stender-Petersen A. Etudes Varegues. IV. Le livre de Birca. — Classica et Mediaevalia, 1943, t. 5, p. 218–237).
72 Так, муромский князь Глеб следует в 1015 г. на вызов Святополка в Киев Волгой и через Смоленск (ПВЛ, ч. 1, с. 92). См.: Шахматов А. А. Разыскания…, с. 33).
73 Существование уже в раннем средневековье еще одной дороги из Смоленска на Восток показал Г. К. Богуславский (Богуславский Г. К. О восточном торговом пути, пролегавшем в великокняжескую эпоху через город Смоленск и его область (Зап. Двина — Днепр — Угра — Ока — Волга) на основании местных изысканий. — Труды XI археологического съезда в Киеве, 1899, т. 1. М., 1901, с. 469–478). Волок 10–15 верст шел от д. Волочек на р. Готиновка или Волочевка до р. Угры (там же, с. 474). См. так же: Balodis F. Handelswege nach dem Osten und die Wikinger in Russland, S. 333. Трудно согласиться с мнением, что главнейшая торговая дорога норманнов шла Днепром — Донцом — Доном — Волгой. (Клетнова С. Н. Древнейший торговый путь из Варяг в Хазары. — Записки Русского исторического общества в Праге, 1927, т. 1, с. 6; Fettiсh N. Die Metallkunst der landnehmenden Ungarn. Budapest, 1937). Можно признать, что это была более ранняя дорога, чем путь, ведущий непосредственно из Гнездова па Волгу. На то, что жители Гнездова поддерживали наиболее оживленные сношения с Востоком именно по Волжскому пути, указал уже Сизов (Сизов В. И., Курганы Смоленской губернии, с. 116). Наплыв арабских дирхемов в IX в. в латвийские земли в основном при посредничестве русских городов также свидетельствует, что Двина была отрезком пути, продолжение которого должна была составлять Волга (История Латвийской ССР, т. 1. Рига, 1952, с. 41). Посредничество в транзитной торговле между Западом (Готланд) и Востоком, имевшей большое значение примерно с X в., было в руках скандинавских купцов (там же, с. 59).
74 По новым данным, из 191 тыс. серебряных монет эпохи викингов, найденных во всей Скандинавии, 105 тыс. обнаружено на о. Готланд (55%): из них более 40 тыс. составляли куфические монеты (Brandt A. Op. cit., S. 61).
75 См.: Nerman В. Swedish Viking Colonies on the Baltic. — ESA, 1934, t. 9, p. 276.
76 Constantine Porphyrogenitus. De administrando imperio, cap. 9.
77 Как вытекает из выводов А. Н. Насонова, Смоленск был феодальным центром скорее местного значения (Насонов А. Н. «Русская земля», с. 163).
78 Arnе Т. Die Waragerfrage…, S. 146.
79 Авдусин Д. А. Неонорманистские измышления буржуазных историков. — ВИ, 1953, № 12, с. 117–119; Арциховский А. В. Основы археологии. М., 1954, с. 206. О норманнском характере Ладоги и Гнездова см,: Balodis F. Op. cit., S. 351.
80 Кlеist D. v. Die urgeschichtlichen Fundк des Kreises Schlawe.
81 Надо учитывать, что скандинавы уже с конца IX в. интересовались Смоленском и проходящими через него путями (Fettich N. Op. cit., S. 180).
82 Авдусин Д. А., Тихомиров М. Н. Древнейшая русская надпись. — Вестник АН СССР, 1960, № 4, с. 73; Авдусин Д. А. Неонорманистские измышления…, с. 117. Иное чтение этой надписи дал чешский исследователь Ф. Мареш (Mareš F. V. Dva objevy starých slovanských nápis (v SSSR u Smolenska a v Rumuсnsku). — Slavia, 1951, t. 20, p. 497–514), который считал, что написана не буква «щ», а буква «пси», тогда надо читать: Гороух пса — «Горух писал». Несмотря на большой интерес этого прочтения, оно не представляется мне убедительным с палеографической точки зрения, поскольку в надписи несомненна буква «щ» в прямоугольном начертании, она не похожа на выгнутые линии (иногда с опущенными вниз крючками) буквы «пси» (см.: Черепнин Л. В. Русская палеография. М., 1956, с. 155), которая, кстати, в новгородских берестяных грамотах не встречена (Жуковская Л. В. Палеография. — В кн.: Палеографический и лингвистический анализ новгородских берестяных грамот. М., 1955, с. 71, 74)xxxii.
83 Авдусин Д. А. Неонорманистские измышления…, с. 117.
84 Lewicki Т. Zródła arabskie do dziejów Słowiańszczyzny, t. 1. Wrocław, 1956, s. 77.
85 Ibid., s. 121.
86 Moora H. Die Vorzeit Estlands. Tartu, 1932, S. 41, 46. Автор связал появление эстонских переселенцев в Финляндии с погоней за пушным зверем; тут можно найти аналогию с освоением Сибири русскими. Однако могла ли торговля в более примитивных экономических условиях стимулировать колонизационные процессы? (Ochmann E. Die ältesten germanischen Lehnwörter im Finnischen. — Nachrichten der Akademie der Wissenschaften in Göttingen, 1954, Philol.-hist. Kl., Bd. 1, S. 25).
87 Nordmann C. A. Germanen und Finnen in der Vorgeschichte Finnlands. — Mannus, 1937, Bd. 29, S. 490, 494, 501.
88 Nerman В. Funde und Ausgrabungen in Grobina 1929. — CSAB, S. 203; idem. Swedish Viking Colonies…, p. 360). С утверждением автора, что в Гробине скандинавские завоеватели заложили крепость (Ibid., p. 364), и тем более с последующим выводом о господстве шведов в Куронии трудно согласиться: небольшие поселения «завоевателей» не могли долго существовать среди чуждого и враждебного окружения, как показывают и позднейшие события. Э. Штурме допускает ограниченную шведскую колонизацию в Западной Куронии, но его предположение не подтверждается «Житием св. Ансгария». Кстати, выводы автора сравнительно скромны: он полагает, что около Гробине шведское поселение в VII–IX вв. было невелико (Šturms Е. Schwedische Kolonien in Lettland. — Fornvännen, 1949, årg. 44, S. 205–217), кроме того, он допускает существование скандинавского могильника на р. Венте, в 35 км выше устья (Ibid., S. 213). На территории Эстонии нет следов проникновения скандинавов (Таllgren A. M. Zur Archäologie Eestis, Bd. 2. Dorpat, 1925, S. 175), хотя существовал оживленный товарообмен, а также случались и взаимные нападения. Данные о скандинавских отношениях с восточным берегом Балтики привел К. Шлаский (Śłaski К. Stosunki krajów skandynawskich z południowo-wschodnim wybrzeżem Bałtyku od VI do XII w. — PZach, 1952, № 5/6, s. 30–45). О поселении в Гробине см.: История Латвийской ССР, т. 1, с. 38.
89 Если исключить Волин, который считается иногда датской колонией на основании недостоверных сведений (см.: Koczy L. Polska i Skandinawia za pierwszych Piastów, s. 7–42), в немецкой историографии викингским поселением называется еще Копань. (Kleist D. v. Op. cit., S. 19).
90 Ehrlich В. Der preussisch-wikingische Handelsplatz Truso. — CPHB, S. 142–145; Neugebauer W. Das wikingische Gräberfeld in Elbing. — Altpreussen, 1938, Bd. 3, S. 2–5.
91 Nerman В. Swedish Viking Colonies…, p. 372; Kleemann O. Über die wikingische Siedlung von Wiskiauten. — Altpreussen, 1939, Bd. 4, S. 4–14; Engel C., La Baumo V. Kulturen und Völker der Frühzeit im Preussenlande. Königsberg, 1937, S. 204. He представляется удачным мнение, будто Вискаутен был ориентирован на восточную торговлю. (Nerman В. Swedish Viking Colonies…, p. 374; Кivikoski E. Op. cit., S. 231.)
92 Nordmann С. A. Op. cit., S. 495; Balodis F. Op. cit., S. 328. Авторы утверждают, что в скандинавско-латышских отношениях VIII–X вв. ведущее место занимала транзитная торговля с Востоком, в то время как в XI–XII вв. археологические находки говорят об оживлении непосредственного обмена между Скандинавией и Балтийскими странами.
93 Nerman В. Die Verbindungen zwischen Skandinavien und dem Oslbaltikum. Stockholm, 1929, S. 162; idem. Der Handel Gotlands mit dem Gebiet am Kurischen Haff im 11. Jahrhunderts. — Prussia, 1931, Bd. 29, S. 160. Доводы Нермана Маловист признает «очень натянутыми» (Małowist M. Z problematyki…, s. 95), поскольку один из торговых путей шел Западной Двиной через Латвию. Действительно, положение Нермана требует дополнительного обоснования из-за двух обстоятельств: 1) шведский купец на Руси находил больше товаров, чем в Латвии; более того, на Руси он мог купить их дешевле, благодаря более развитой государственной организации, которая в свою очередь получала меха, мед, воск даром, в виде даней, а невольников добывала в военных походах; 2) тот же купец, двигаясь дальше, мог дороже продать свои товары сравнительно богатому арабскому населению или же русской знати, чем бедному населению Латвииxxxviii. Поэтому скандинавы везли свои товары по Западной Двине, не очень интересуясь возможностями торговли с местными жителями. Зато завязались отношения с Пруссией, вероятно из-за торговли янтарем. (Еngel С. Beiträge zur Gliederung des jüngeren heidnischen Zeitalters in Ostpreussen. — CSAB, S. 330.) О торговле с Земгалией свидетельствует руническая надпись на камне, поставленном Сигрид в память о муже, Свейне, который «часто плавал в Земгалию на корабле с богатыми товарами». Этот камень с христианским крестом находится на берегу оз. Меларен. (Montelius O. Schwedische Runensteine…, S. 142.) К XI в. относится известие о Куронии: «Теперь там одна церковь стараниями некоего купца, которого подвигнул на то король данов многими дарами» (Una ibi nunc facia est ecclesia, cuiusdam studio negotiatoris, quem rex Danorum multis ad hoc illexit muneribus. — Adami Bremensis Gesta, IV, 16. MGH SS, t. VII, 1846.
94 Arne T. La Suede, p. 8–10; Вraun F. A. Das historische Russland im nordischen Schrifttum des X–XIV Jahrh., S. 162; Nerman B. Die Verbindungen…, S. 57.
95 См.: Paulsen P. Axt und Kreuz bei den Nordgermanen; Balodis F. Op. cit., S. 323; Jakimowicz R. O pochodzeniu ozdób srebrnych znajdowanych w skarbach wczesnohistorycznych. — Wiadomości Archeologiczne, 1933, t. 12, s. 113, 137. Недостоверность известия Т. Чацкого о неких скандинавских поселениях в Литве, в Вильнюсе и Тракае, показал К. Ваховский (Wachowski К. Zapiska Czackiego o osadach skandynawskich na Litwie w w. XII.- PH, 1938, t. 34, s. 5). Сомнительно, что Неман был важным путем на Русь, как это утверждал Нерман (Nerman В. Swedish Viking Colonies…, p. 374, 376). Постановка вопроса о норманнском происхождении Литовского государстваxxxix не более обоснованна, чем Польши, и все же исследователи, мало знакомые с историей Литвы, поднимали этот вопрос (Schaeder H. Waren die Normanen an der Gründung des litauischen Staates beteiligt? — Jomsburg, 1942, Bd. 6, S. 122–124). Неудачна попытка связать названия на –warren на верхнем Немане с варягами. (Mortensen H. und G. Wikinger Ortsnamen an der unteren Memel? — Nachrichten der Akademie der Wissenschaften in Göttingen. Philos.-Hist. Kl., 1941, № 3, S. 303–312. См.: Рец.: Vasmer M. — ZSPh, 1944, Bd. 19, S. 221–233.)
96 Nerman В. Die Verbindungen…, S. 51; Balodis F. Op. cit., S. 329.
97 Vita Anskarii, cap. 30.
98 С хорошим знанием географических данных разбирал источник А. Биленштейн, локализуя Себорг в Лиепае (Bielenstein A. Le village d'Apoulé (Opoulé) dans le gouvernement de Kowno et la ville finnoise Apulia (853). — Труды IX археологического съезда в Вильне, 1893 г., т. 1. М., 1895, с. 69). Нерман идентифицировал Себорг с Гробине (Nerman В. Fundк…, S. 204); эта точка зрения была принята (Нahn J. Der Lyva-Hafen (Libau) im Mittelalter und zu Beginn der neuen Zeit. Liepaja, 1936, S. 14; История Латвийской ССР, т. 1, с. 37, 70). Апуоле, по общему мнению, находилась около пос. Шкуде (совр. Скуодас) на границе Литвы. (Вielenstein A. Op. cit., s. 62; Nerman В. Swedish Viking Colonies, p. 366.) Утверждение Таубе, что Апуоле (или, по его мнению, Ополе) означала землю днепровских полян, противоречит данным источников, особенно «Житию св. Ансгария» (Taube М. Rome et la Russie…, p. 67).
99 Adami Bremensis Gesta, II, 33, schol. 24(25).
100 Nеrman В. Die Verbindungen…, S. 53.
101 Ludat H. Ostsee und Mare Balticum. — Zeitschrift der Gesellschaft für Schleswig-Hollsteinische Geschichte, 1952, Bd. 76, S. 17.
102 Adami Breniensis Gesta, IV, 16.
103 «Этот остров, как мы полагаем, назван «Кори» [Курлянд] в «Житии св. Ансгария». (Hanc insulam credimus in vita sancti Ansgarii Chori nominatam. — Ibid.)
104 Johansen P. Kurlands Bewohner zu Anfang der histori-schen Zeit. — Ostbaltische Frühzeit. Leipzig, 1939, S. 264; Laakmann H. Estland und Livland in frühgeschiclitlicher Zeit. — Ibid., S. 242.
105 Adami Bremensis Gesta, IV, 16.
106 Ibid.
107 Stender-Petersen A. Études Varègues. III. La conquête danoise de la Samlande et les vitingi prussiens. — Classica et Mediaevalia, 1942, t. V, facs. 1, p. 102. Автор пишет о завоевании Самбии и основании там норманнского государства Хаконом, как это описывает Саксон Грамматик. Но такое позднее и не подтвержденное другими достоверными источниками известие не заслуживает доверия, даже если оно опирается (что неизвестно) на народные традиции. В этом известии можно услышать эхо датских набегов на Самбию. Ничто также не доказывает связь прусского названия витинги с собственно викингами, поскольку, как отметил сам автор, этот термин в форме витязь определял у славян местных дружинников (ibid., p. 117). Однако распространение этого термина, хотя и заимстванного у восточных славян, но существовавшего и у южных (vitez) и у западных (польск. zwyciężyć), свидетельствует о его давнем и местном происхождении, о чем писали А. Брюкнер и Я. Первольф (Brückner A. Preussen, Polen, Witingen. — ZSPh, 1929, Bd. 6, S. 64; Perwolf J. Slavische Völkernamen. — Archiv für Slavische Philologie, 1885, Bd. 8, S. 13–18).
108 Sсhmid H. F. Beiträge zur Sprache und Rechtsgeschichte der früheren slavischen Bevölkerung des heutigen nordöstlichen Deutschlands. — ZSPh, 1930, Bd. 7, S. 116–119. Автор связал vethenici (витязи) Титмара со старославянским институтом дружины. (См. также: Ludat H. Ostsee…, S. 22.)
109 Dänische Rechte, S. 195 ("Hirdskrá" Кнута Великого).
110 Было бы, однако, неверно искать обоснование этих претензий в грамоте балтийским землям, помещенной в "Liber census Daniae". См.: Johansen P. Die Estlandlisle des "Liber census Daniae". Kopenhagen, 1933, S. 107.
111 Признание скандинавских поселенцев в Пруссии завоевателями не обосновано (Langenheim К. Nochmals "Spuren" der Wikinger um Traso. — Gothiskandza, 1939, Bd. 1, S. 52; рец. см.: Engel С. — Elbinger Jahrbuch, 1941, Bd. 16, S. 180). Автор объясняет неудачу норманнского вторжения на территорию Пруссии более высокой культурой балтов в сравнении со славянами. (Ср. также: Sсhееl О. Op. cit., S. 199.)
112 Arbusov L. Frühgeschichte Lettlands. Riga, 1933, S. 43; Taube M. Russische und litauische Fürsten an der Düna (12. u. 13. Jh.). — Jahrbücher für Kultur und Geschichte der Slaven, 1935, Bd. 11, S. 373; Hellmann M. Das Lettland im Mittelalter. Münster, 1954, S. 54. Поскольку местное полоцкое летописание не сохранилось, о подчинении части Латвии Полоцку и о создании там русских княжеств мы узнаем из «Хроники Ливонии» Генриха Латвийского и из ливонской «Рифмованной хроники»; в новгородском летописании есть ряд известий о походах русских против чуди, но лишь с 1030 г. (Łowmiański H. Studia nad początkami społeczeństwa i państwa litewskiego, t. 2, Wilno, 1932, s. 258).
113 Laakmann H. Estland und Livland, S. 247.
114 Ob imminentis periculi magnitudinem nee animus ad resistendum nec comites suppetabant. — Saxonis Gкsta Danorum, XIV, XXX, 7; Eggert O. Dänisch-wendische Kämpfe in Pommern und Mecklenburg (1157–1200). — Baltische Studien, 1928, N. F. Bd. 30, S. 25; Pieradzka K. Walki Słowian na Bałtyku w X–XII wieku. Warszawa, 1953, s. 80.
115 «Но так как не нашлось никого, кто решился бы остаться там для защиты против нападения язычников, то замок сожгли, а король со всем войском вернулся в свою страну» (Cum non invenirentur, qui contra insultus paganorum ibidem manere auderent, incenso castro rex cum omni exercitu rediit in terram suam. — Heinrici Chronicon Livoniae, X, 13)xliii.
116 Dopkewitsch H. Die Burgsuchungen in Kurland und Livland vom 13.–16. Jh. — Mitteilungen aus der livländischen Geschichte, 1933–1937, Bd. 25, S. 19–24; Arbusov L. Op. cit., S. 42.
117 Dopkewitsch H. Op. cit., S. 25.
118 Источник имеет название "Descriptio civitatum et regionum…» (Łowmiański H. O pochodzeniu Geografa bawarskiego. — RH, 1952, t. 20, s. 16). Regio здесь обозначает территорию племени; civitas — город, являющийся центром территориального союза. В сходном значении употребляет термин «город» «Русская Правда» Пространной редакции. (ПРП, вып. I. M., 1952, с. 111.) Определение «град» «Русской Правды» Пространной редакции (ст. 34) соответствует определению «мир» («ополье») Краткой редакции (ст. 13). Термин civitas «Баварского географа», таким образом, соответствует славянскому термину «град». Не могу согласиться с высказываемым предположением, будто бы этот термин (civitas) мог у «Баварского географа» обозначать что-то иное, чем городскую территориюxlvii.
119 Текст Вульфстана см.: Scriptores rerum Prussicarum, t. 1. Leipzig, 1861, p. 733. О городских территориях, как прусских, так и литовских, цепные сведения дает хронист крестоносцев Петр из Дусбурга (Ibid., p. 147), который многократно упоминает литовские города и их «территории», например в Жемайтии: «город, называемый Бизена» (castrum dictum Bisenam); и далее: «территория названного города» (dicti castri territorium).
120 Łowmiański H. Stosunki polsko-pruskie za pierwszych Piastów. — PH, 1950, t. 40, s. 156.
121 Łowmiański H. Studia nad początkami…, s. 145.
122 Следует принять во внимание развитие общественных, в том числе оборонительных, функций городов. Сначала это были укрепленные поселения, где могла жить часть населения данной территории, как это было на Украине еще в XVII в. Потом они стали временными убежищами для местного населения в случае опасности и были постоянно заселены лишь в своей небольшой части; прежде всего, здесь жил правитель городской территории и его ближайшее окружение. Наконец, в ходе дальнейшего развития правитель мог получить собственные права на город, в котором находился, во всяком случае, город мог получить название от его имени, поскольку знать, находящаяся в городе, вероятно, способствовала его охране, используя доступные ей средства (История Латвийской ССР, т. 1, с. 41). Не думаю, чтобы города строились знатью с использованием несвободных (там же, с. 42), поскольку этот институт был развит слабо. Вероятно, города строились и содержались за счет всего населения городской территории и городовая повинность существовала еще долго в эпоху феодализма. Однако на начальном этапе формирования классового общества, когда еще не было антагонизма между знатью и остальной свободной частью населения, она несла городовую службу добровольно. Хеллман, критикуя Допкевич, не учел эволюцию города (Hellmann M. Das Lettland…, S. 248–250). Выводы Допкевич ограничил Швабе, полагая, что borchsukungen могли появиться под влиянием викингов, но не обязательно свидетельствуют о викингских поселениях там, где существует эта организация. (Švābe A. Die Nachwirkungen der Wikingerzeit in der lettisehen Rechtsgeschichte. — CPHB, S. 198.)
123 Schvabe A. Grundriss der Agrargeschichte Lettlands. Riga, 1928, S. 8; idem. Die Nachwirkungen…, S. 198.
124 Пресняков A. E. Лекции по русской истории, т. I. M., 1938, с. 65; Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. Насонов А. Н. «Русская земля»…, с. 96, 109.
125 Heusinger В. Servitutum regis in der deutschen Kaiserzeit. Berlin, 1922, S. 29.
126 Ваlzеr О. Narzas w systemie danin książęcych pierwotnej Połski. Lwów, 1928, s. 349.
127 Sczaniecki M. Rozwój feodalnego państwa zachodnio-pomorskiego, cz. 1. — Czasopismo Prawno-Historyczne, 1955, t. 7, z. 1, s. 64.
128 Johansen P. Siedlung und Agrarwesen der Esten im Mittelalter. Dorpat, 1925.
129 Rafn C. Antiquités Russes…, t. 1, p. 276.
i Причины походов викингов и до сих пор остаются проблемой дискуссионной. См: Sawyer P. H. The Age of the Vikings. London, 1962, p. 193–206; Jоnes G. Op. cit., p. 182–203; Randsborg K. Les activités Internationales des vikings: raids ou commerce? — Annales: Economies, Sociétés, Civilisations, 1981, a. 36, № 5, p. 862–868; Гуревич А. Я. Походы викингов (конец VIII — первая половина XI в.). — В кн.: История Норвегии. М., 1980, с. 109–117. В последнее время все больше подтверждений получает точка зрения автора, высказанная ниже. Резкое усиление миграционной активности, выражающееся во внешней экспансии или, при наличии возможностей, во внутренней колонизации, типично практически для всех народов в период завершения процессов разложения родового общества и зарождения классового строя. Англосаксонское завоевание Британии, славянская колонизация в Восточной Европе, наконец, татаро-монгольская экспансия в Азии и Европе — проявления сходных процессов социально-экономического развития, протекающих на определенном этапе эволюции общества.
ii Как показывают современные исследования, «разрушительный эффект» походов викингов в Западной Европе был в историографии сильно преувеличен, поскольку основным источником для его оценки были сообщения западноевропейских хронистов, тенденциозные и нередко гиперболизирующие, как сейчас выясняется, реальные факты. Сопоставление нарративных, археологических, ономастических источников дало возможность более объективно определить деятельность скандинавов во Франции и Англии (см. также выше, прим. к с. 23). Если же сравнить описания англосаксонской колонизации Британских о-вов в сочинениях «О погибели Британии» Гильдаса, «Церковной истории англов» Бэды и «Англосаксонской хронике» с характеристикой нашествий викингов на Англию четыре века спустя, то становится очевидно, что современники как того, так и другого события испытывали одинаковый ужас перед завоевателями и сходным образом оценивали гибельные последствия вторжений.
iii Сравнение следов экспансии викингов в материальной культуре Западной и Восточной Европы провел Д. Вильсон (Wilsоn D. M. East and West: a Comparison of Viking Settlement. — In: Varangian Problems. Scando-Slavica. Supplementum I. Copenhagen, 1970, p. 107–115), отметивший тот парадоксальный факт, что норманнских древностей на территории Руси значительно больше, чем в Англии, хотя скандинавская колонизация в Великобритании очевидна, а на Руси — нет. Этот парадокс, видимо, объясняется тем, что подавляющее большинство скандинавских древностей в обеих странах происходит из погребений языческого времени. Быстрая христианизация скандинавов в Англии привела к доминированию безынвентарных погребений, установить этническую принадлежность которых обычно невозможно. На Руси, где в IX–X язычество сохранялось, черты скандинавского традиционного быта консервировались и исчезали лишь постепенно, по мере ассимиляции скандинавов в славянской среде (см.: Петрухин В. Я. Об особенностях…). Давно отмечены этнические различия в экспансии викингов: на Восток направлялись преимущественно из Швеции, на Запад — из Дании и Норвегии, что нашло отражение в археологических источниках и рунических надписях.
iv Посреднические функции скандинавских купцов в балтийской торговле подтверждаются новыми нумизматическими данными: по уточненным датировкам начало поступления дирхемов на территории Северной Руси (Ладога) и Швеции относится к концу VIII в. С начала IX в. серебряные монеты начинают активно поступать в бассейны Эльбы и Одера, в Нижнее Повисленье, несколько позже, с конца второй четверти IX в., — на Готланд (Фомин А. В. Начало распространения куфических монет в районе Балтики. — КСИА, 1982, вып. 171, с. 18–20). В последующие два столетия (вплоть до исчерпания арабских серебряных рудников к XI в.) поток дирхемов увеличивался, причем все большую роль в денежном обращении играла Русь, где оседала значительная часть серебра (Янин В. Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. Домонгольский период. М., 1956, с. 118–121, 128–132).
v См. также: Lоуn H. R. Op. cit.; Jones G. Op. cit., p. 204–210, 218–240.
vi По новейшим данным археологии и топонимики, основная масса скандинавских поселений в Англии была хуторского (сельского) типа как в области Датского права (Дэнло), так и к северу и северо-западу от нее. Они размещались в основном в местностях, не заселенных англосаксами, т. е. менее плодородных и удобных для земледелия (Sawyer P. H. The Age of the Vikings, p. 164–165; Jones G. Op. cit., p. 221; Fellows Jensen G. Op. cit., p. 193–195). Лишь иногда скандинавы использовали уже существующие англосаксонские поселения (Fellows Jensen G. Op. cit., p. 182). Создавали ли датчане укрепления типа Треллеборга в Англии, до сих пор остается неясным, так как с деятельностью скандинавов удается связать лишь один укрепленный пункт, раскопанный в Йорке, причем сам город как крупный торговый центр существовал и в более раннее время. Дискуссию по этому вопросу см.: Fellows Jensen G. Op. cit., p. 187–189.
vii Первый засвидетельствованный источниками выкуп, полученный викингами в Англии, был выплачен в 865 г. и, вероятно, носил локальный характер. За все время скандинавской экспансии сообщается о 9 выкупах, которые были заплачены английскими королями. Лишь с 991 по 1012 гг. выплата «датских денег» совершалась по соглашению и сбор денег проходил по всей Англии в форме налога (Jones G. Op. cit., p. 212–213; Nielsen H. Danegæld. — In: Kulturhistorisk leksikon for nordisk middelalder, b. II. København, 1957, s. 639–641).
viii После захвата Мерсии в 874 г. датчане посадили на трон Кеолвульфа, который в 877 г. при разделе Мерсии получил западную часть королевства и правил ею, судя по чеканенным им монетам, еще в 880 г. (Jones G. Op. cit., p. 221, 226).
ix Первый раздел был произведен в 876 г. и выражался в наделении землей скандинавов в Йорке (Нортумбрия). Осенью 877 г. произошел второй раздел, охвативший также половину Мерсии (Jones G. Op. cit., p. 221).
x После крещения он принял имя Ательстан, под которым известен по ряду скандинавских источников.
xi Эйрик Кровавая Секира, конунг Норвегии предположительно в 928–933 гг., сын норвежского конунга Харальда Прекрасноволосого.
xii Обычно выделяются три этапа датской (и норвежской) экспансии в Англии: конец VIII — 865 г. — период отдельных набегов; 865 г. — середина X в. — время колонизации восточной Англии и образования области «Датского права» при синхронно проходившем процессе объединения англосаксонских королевств; 980–1042 гг. — создание единого раннефеодального английского государства, во главе которого в X в. стоят представители Уэссекской династии, а с начала XI в. — члены датского королевского дома: Свен Вилобородый, Кнут Великий и Хардакнут, являвшиеся одновременно и королями Дании.
xiii После 1019 г., когда Кнут стал также королем Дании, он обычно титуловался как «Король всей Англии, и Дании, и Норвегии, и части Швеции» (“Rex totium Angliae, et Dennemarchiae, et Norregiae, et partio Suavorum”). См. о нем: Larson L. M. Canute the Great and the Rise of Danish Imperialism during the Viking Age. 995–1035. New York, London, 1912; Garmonsway G. N. Canute and his Empire. London, 1964.
xiv Как справедливо отмечалось автором (с. 94), а также исследователями экспансии викингов в Англии, колонизация носила не столько военный, сколько сельскохозяйственный характер (см. также прим. к стр. 94). В последнее десятилетие большинство исследователей согласны с тем, что норманны не столько воссоздавали даже на колонизованных ими территориях развитых государств свои институты, сколько модифицировали уже существующие местные, синтезируя разностадиальные элементы (например, параллельное становление административных округов в англосаксонской Англии — hundrað и в области Дэнло — др.-исл. vápnatak, др. — англ. wæpen-getæc, которые по сути мало отличались друг от друга), или включались в местную структуру, полностью подчиняясь ей (как это произошло в Нормандии). Таким образом, на первый план выдвигаются ныне проблемы социально-политического и культурного синтеза скандинавов и народов Западной Европы.
xv Данные ономастики и топонимики, как указал выше и сам автор, не могут быть достоверным источником для количественных определений размеров колонизации. Так, например, выбор местных или иностранных личных имен мог зависеть от степени аккультурации, ассимиляции, случайных обстоятельств и пр. Э. Эквол, в частности, указал на случай из “Domesday Book” Линкольншира, где в одной семье двое из братьев носят скандинавские, а двое — английские имена (Ekwall Е. — In: Saga-book of the Viking Society. London, v. XII, 1937–1945, p. 22–23). Современную оценку топонимических данных см.: Fellows Jensen G. Op. cit., p. 193–202.
xvi Этнически выразительные «богатые» скандинавские погребения на Руси принадлежат дружинным верхам, причем «купеческие» атрибуты (весы и гирьки) встречаются, как правило, в тех же дружинных комплексах (см., например: Недошивина Н. Г. Торговый инвентарь. — В кн.: Ярославское Поволжье X–XI вв. М., 1963, с. 73). Известны, однако, и «бедные» курганы, обряд которых сохраняет скандинавские черты, — таковы малоинвентарные сожжения с захоронением праха в урне, на плечики которой надета железная гривна (или безурновые кремации с гривнами), встречающиеся в Гнездове и курганах Ярославского Поволжья (см., например, Ярославское Поволжье…, с. 100, 122, 141). Эти курганы расположены в одних и тех же группах вместе с «богатыми» скандинавскими курганами и, возможно, принадлежат незнатным скандинавам; впрочем, говорить об их принадлежности «крестьянам-колонистам» оснований нет. Для дальнейшего изложения важно, что ареал археологических памятников, оставленных скандинавами на Руси, не совпадает абсолютно с распространением скандинавских топонимов, собранных Е. А. Рыдзевской и другими.
xvii Вероятно, одним из таких владений была раскопанная в последние годы большая усадьба XI в. в Суздале, состоящая из ряда жилых и производственных построек. На ней было найдено большое количество предметов скандинавского происхождения, в том числе и каменная форма для отливки подвесок, на одной из которых имеется руническая надпись (Мельникова Е. А., Седова М. В. Новые находки скандинавских рунических надписей на территории СССР. Суздаль. Литейная форма. — В кн.: Древнейшие государства на территории СССР. 1981 г. М., 1983, с. 182–186).
xviii Немногочисленность топонимов скандинавского происхождения может свидетельствовать и о далеко зашедшем процессе ассимиляции норманнов, согласно «Повести временных лет», прибывших в Киев в составе разноплеменного войска Олега; кроме того, как уже упоминалось, скандинавы жили в старых славянских городах: так, в цитируемом X. Ловмяньским сочинении Константина Багрянородного «все росы» (говорящие на «росском» — скандинавском языке) пребывали со своими «архонтами» в Киеве.
xix Как уже отмечалось, волжский торговый путь, активно функционировавший в IX в., привлекал скандинавов в Верхнее Поволжье и Ростовскую землю, о чем свидетельствуют находки на памятниках Ярославщины и на Сарском городище; это обстоятельство, в частности, породило упоминаемые X. Ловмяньским гипотезы о скандинавской колонизации и даже «Волжском каганате». Скандинавы, точнее, группы со смешанной фенно-скандинавской культурой, видимо, с Аландских островов (Мейнандер К. Ф. Биармы. — В кн.: Финно-угры и славяне. Л., 1979, с. 35 и сл.) действительно проникали в Верхнее Поволжье, но эта инфильтрация совпадала со славянской колонизацией мерянского края. Хотя достоверные источники сообщают впервые о том, что Ростов был дан князем Владимиром Ярославу в 988 г. (Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв. М., 1984, с. 58 и сл.), несомненно, включение Ростовской земли в сферу интересов Древнерусского государства произошло значительно раньше, о чем свидетельствует и наличие дружинных погребений возле предполагаемых погостов в Верхнем Поволжье и, возможно, на Сарском городище, и приписанная летописцем уже Рюрику раздача своим мужам городов, среди которых упомянут Ростов (ПВЛ, ч. I, с. 18).
xx Вероятность этого предположения очень велика, но для его подтверждения требуются новые исследования. См. выше, прим. к с. 52.
xxi В работах Т. Арне, X. Арбмана и др. археологические материалы широко используются для подтверждения гипотезы о широкой скандинавской колонизации на северо-западе Руси. См.: Шаскольский И. П. Норманнская теория…, с. 96–181.
xxii О новых исследованиях курганов Юго-Западного Приладожья см.: Назаренко В. А. Об уровне социально-экономического развития населения Юго-Восточного Приладожья. — В кн.: Fenno-ugri et slavi, 1978. Helsinki, 1980, p. 261–275; Кочкуркина С. И. Юго-Восточное Приладожье в X–XIII вв. Л., 1973. Видимо, курганный обряд был воспринят приладожской чудью (по другим гипотезам — весью) под славяно-скандинавским влиянием. Выходцы из Скандинавии были ассимилированы местной средой, восприняв финский обряд погребения у ритуального очага. Компактная небольшая группа скандинавов оставила под Ладогой некрополь IX–X вв. в урочище Плакун (см. об отдельных раскопанных курганах: Корзухина Г. Ф. Курган в урочище Плакун близ Ладоги. — КСИА, 1971, вып. 125, с. 59–64). Открыты и ранние следы пребывания скандинавов в Ладоге — усадьба с набором ремесленного инвентаря североевропейского происхождения, датируемая второй половиной VIII в. (Рябинин В. А. Указ. соч.).
xxiii В своем большинстве перечисленные древнерусские памятники представляют собой типичные полусферические курганы X в., чаще всего с трупосожжением. Курганные группы содержат некоторое количество погребений, принадлежащих уже ассимилированным скандинавам (см. о процессе ассимиляции выше, с. 273), сохранившим лишь отдельные этнически показательные черты обрядности. При наличии общерусских черт в культуре этих курганов (в том числе обрядовых, например сгребание кальцинированных костей к центру кострища и т. п.) трудно говорить о генетической связи гнездовских курганов именно с ярославскими, как считал Т. Арне; напротив, ярославские курганы обладают специфическими чертами (в составе их инвентаря имеются своеобразные амулеты — глиняные лапы и кольца), указывающими на этнокультурные связи со смешанным фенно-скандинавским населением Аландских островов (Мейнандер К. Ф. Биармы, с. 37; публикацию материалов см. в кн.: Ярославское Поволжье…). Что касается владимирских курганов, то еще А. А. Спицын (Спицын А. А. Владимирские курганы. — Известия археологической комиссии, вып. 15. СПб., 1905, с. 167) указывал на «торговые интересы» Киева в этом районе, где стояли дружины Бориса и Глеба. Поэтому многие дружинные курганы, возможно, оставлены, не местным населением и не пришлыми из Скандинавии варягами, а отрядами, подвластными великокняжеской династии.
xxiv Следует различать погребения в гробах и в камерах — просторных подкурганных конструкциях, характеризующих обрядность великокняжеских дружинников на Руси и воинов из дружины конунга в Скандинавии (в частности, в некрополе Бирки. См.: Лебедев Г. С. Социальная топография могильника «эпохи викингов» в Бирке. — В кн.: Скандинавский сборник, вып. XXII. Таллин, 1977, с. 141–158). В последние годы камерные гробницы открыты не только в Киеве (Каргер М. К. Древний Киев. М.-Л., 1958, т. I, с. 172–198) и в Шестовице, под подвластным Киеву Черниговом (Блiфельд Д. I. Давньоруськи пам’ятки Шестовицi, с. 20–23), но также в Гнездове (Авдусин Д. А. Скандинавские ингумации в Гнездове. — В кн.: VII Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. Тез. докл., ч. 1. М.-Л., 1976, с. 122–123), в Тимереве (Фохнер М. В., Янина С. А. Весы с арабской надписью из Тимерева. — В кн.: Вопросы древней и средневековой археологии Восточной Европы. М., 1978, с. 184–192), во Пскове, в Ладоге (Корзухина Г. Ф. Курган в урочище Плакун…, с. 59–60). Камерные гробницы свидетельствуют, по-видимому, о присутствии великокняжеских дружинников в городах и на погостах, подвластных Киеву (Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Указ. соч., с. 111). Типологически и генетически камерные гробницы близки скандинавским, но имеют отличия в конструкции (камеры-срубы. См.: Кирпичников А. Н. и др. Указ. соч., с. 77), что свидетельствует о самостоятельном развитии этого обряда на Руси и об ассимиляции варягов.
xxv По мнению Д. А. Авдусина, Гнездово — в первую очередь главный контрольный пункт в начале Днепровского пути (Авдусин Д. А. Гнездово и Днепровский путь. — В кн.: Новое в археологии. М., 1972, с. 159–169). Хотя в литературе общим местом стало представление о расположении Гнездова на перекрестке водных путей, его связи с Верхним Поволжьем остаются неясными. Гнездовское поселение сформировалось со становлением в X в. Днепровского пути (Авдусин Д. А. Гнездово и Днепровский путь). «Волжский» путь (точнее, путь, связывавший кавказские провинции Халифата и север Европы по Дону — Оке через Верхнее Поволжье) функционировал уже в IX в.; большая часть арабского серебра попадала на европейский север по нему. Пути, по которым отдельные предметы восточного производства попали в Гнездово, с определенностью установлены быть не могут.
xxvi Данные о количестве монет, обнаруженных в Скандинавии к 1970-м гг., см. в кн.: Foote P., Wilson D. M. The Viking Achievement. London, 1970, p. 198. В Норвегии и Дании преобладают английские серебряные монеты; арабское же серебро оседало по преимуществу в восточной Скандинавии.
xxvii Несомненно, Ладога и Волховский путь имели важнейшее значение для Североевропейской торговли, особенно для обращений серебра (Носов Е. Н. Волховский водный путь и поселения конца I тысячелетия н. э. — КСИА, 1981, вып. 164, с. 18–24).
xxviii Источники по ранней истории Смоленска скудны; однако и «Повесть временных лет» (начиная с недатированной части, ср. также описание похода Олега под 882 г.), и Константин Багрянородный («Об управлении империей», гл. 9. — В кн.: Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982, с. 272) упоминают его как племенной центр кривичей и важный стратегический пункт на пути «из варяг в греки» между Новгородом и Киевом; степень его участия в ранней торговле источниками не освещена. Д. А. Авдусин считает, что исчезновение Смоленска со страниц летописей с 882 вплоть до 1015 г. свидетельствует о неподвластности города киевским князьям (Авдусин Д. А. К вопросу о происхождении Смоленска и его первоначальной топографии. — В кн.: Смоленск. К 1100-летию первого упоминания города в летописи. Смоленск, 1967, с. 66–68). Т. Арне вслед за А. А. Спицыным отождествил первоначальный Смоленск и Гнездово: эта точка зрения породила целую историографию теории «переноса» города с одного места на другое (см. о ней: Авдусин Д. А. О Гнездове и Смоленске. — Вестник МГУ, 1979, № 4, с. 42–49). Однако находки ранних вещей на территории Смоленска (культурный слой X в. там не открыт), равно как и кончанская топография города позволяют предположить раздельное существование Смоленска и великокняжеского погоста в Гнездове, где оседали и дружинники скандинавского происхождения, уже частично ассимилированные в славянской среде (Авдусин Д. А. О Гнездове…; Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Указ. соч.).
xxix Новые исследования позволили значительно расширить список скандинавских комплексов в Гнездове, которых сейчас насчитывается более 40 (Авдусин Д. А. Скандинавские погребения…, с. 74–86).
xxx При всей полиэтничности материальной культуры Гнездова (помимо преобладающего славянского населения и групп скандинавского происхождения, некоторые исследователи видят в Гнездове и балтов. См.: Шмидт Е. А. Об этническом составе населения Гнездова. — СА, 1970, № 3) очевидны и общие черты как в материальной культуре, так и в погребальном ритуале гнездовских курганов: только отдельные, со временем трансформирующиеся и исчезающие культовые признаки отличают скандинавские погребения от славянских, что свидетельствует об ассимиляции скандинавов в процессе сложения древнерусской народности и культуры.
xxxi О чтении надписи высказывались и другие предположения (обзор см.: Львов А. С. Еще раз о древнейшей русской надписи из Гнездова. — Известия АН СССР, сер. литературы и языка, 1971, т. XXX, вып. I, с. 47–52). Возможно, не случайным является и отдельный значок N около ручки корчаги, который может быть интерпретирован как скандинавская руна S, встречающаяся и на нескольких куфических монетах из кладов с территории СССР (Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования в шведском языке. — В кн.: Древнейшие государства на территорий СССР. 1982 год. М., 1984, с. 67–68). Это предположение согласуется со скандинавским характером погребения (Авдусин Д. А. Скандинавские погребения в Гнездове…, с. 83).
xxxii Буква «пси» для XI–XII вв. хорошо засвидетельствована в надписях-граффити (Медынцева А. А. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора. М., 1978, с. 183).
xxxiii Активное освоение норманнами на Руси русского языка подтверждается и использованием славянских имен уже во втором-третьем поколениях, и значительным числом древнерусских заимствований в шведском языке, сопоставимым с количеством скандинавских заимствований в древнерусском, и прямыми сообщениями исландских саг об изучении русского языка викингами (Мельникова Е. А. Древнерусские лексические заимствования…, с. 65–67).
xxxiv Сведения арабских авторов (не только Ибн-Хордадбеха) о распространении русского языка в сфере международной торговли неопределенны, и этот вопрос нуждается в специальном исследовании (см. ниже, прим. к с. 218).
xxxv Проблемы заселения Финляндии и этнических контактов на ее территории получили дальнейшую разработку. По некоторым предположениям, финно-угорская общность племен засолила север Восточной Европы и Финляндию уже в III–II тысячелетиях до н. э. (Ласло Д. К вопросу о формировании финно-угров. — В кн.: Проблемы археологии и древней истории угров. М., 1972, с. 7–9; Бадер О. Н. О древнейших финно-уграх на Урале и древних финнах между Уралом и Балтикой. — Там же, с. 10–31). Контакты финнов со скандинавами стали постоянными, по-видимому, в бронзовом веке и не прерывались на протяжении всего I тысячелетия н. э. (см.: Kivikoski E. Die Eisenzeit Finnlands. Helsinki, 1973; Финно-угры и славяне. Л., 1979, особенно статьи К. Ф. Мейнандера и П. Л. Лехтосало-Хиландер), включая и эпоху викингов. Несомненно, происходила и частичная ассимиляция скандинавов в финской среде: ср. упомянутую выше (прим. к с. 105) метисную культуру Аландских островов и развившуюся на Руси родственную ей культуру ярославских курганов. Более того, именно в силу регулярных и взаимных славяно-фенно-скандинавских этноязыковых контактов стало возможным широкое распространение названия русь.
xxxvi Материалы раскопок в Гробине (Гробини) опубликованы Б. Нерманом, отождествлявшим его с Себоргом средневековых источников (Nerman В. Grobin-Seeburg. Ausgrabungen und Funde. Stockholm, 1958). Памятник датируется 650–850 гг., его материалы включают вещи ранней эпохи викингов. Новые важные данные о контактах Латвии со Скандинавией эпохи викингов дали раскопки городища Даугмале на Западной Двине (Даугаве) и соседних памятников (городище Айзраукле и др.). В целом археологические свидетельства контактов Юго-Восточной Прибалтики (Латвия, Эстония, Пруссия) со Скандинавией возрастают по мере новых раскопок. Так, ливские женщины, по мнению археологов, восприняли даже некоторые детали шведского племенного убора: парные скорлупообразные фибулы, юбки с бретелями (см.: Ginters V. Tracht und Schmuck in Birka und im ostbaltischen Raum. Eine Vergleichende Studie. — Antikvariskt arkiv, 1981, b. 70, s. 34–38; Eesti esiajalugu. Tallinn, 1982, s. 251–253, 352, 361, 369–371 и др.). Новые материалы дали раскопки на островах Эстонии, прежде всего Сааремаа (Lōugas V., Selirand J. Arheoloogiga Eestimaa teedel. Tallinn, 1977, s. 100, 166–167, 250; см. также: Деэмант К. Предметы скандинавского происхождения среди вещевого материала каменного могильника Прооза среднего железного века (V–VI вв.). — IX Всесоюзная конференция по изучению истории, экономики, литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. Тез. докладов, ч. I. Тарту, 1982, с. 178–179). Эти данные позволяют предположить не только торговые, но и этноязыковые контакты между населением Восточной Прибалтики и Скандинавии в IX–XI вв.
xxxvii Коллекция вещевых материалов из Вискаутена опубликована в кн.: Мühlen В. Die Kultur der Wikinger in Ostpreussen. — Bonner Hefte zur Vorgeschichte, 1975, № 9 (см. рец.: Гуревич Ф. Д. Б. фон цур Мюлен. Культура викингов в Восточной Пруссии. Бонн, 1975. — В кн.: Скандинавский сборник, вып. XXII. Таллин, 1977, с. 241–248). См. также: Гуревич Ф. Д. Норманнский могильник у дер. Вишнево. — В кн.: Скандинавский сборник, вып. VI. Таллин, 1963, с. 197–210; она же. Скандинавская колония на территории древних пруссов. — В кн.: Скандинавский сборник, вып. XXIII. Таллин, 1978, с. 167–174. Новые данные о прусско-скандинавских контактах, в том числе об ассимиляции скандинавов в конце эпохи викингов, получены во время раскопок могильника у поселка Клинцовки под Калининградом (Кулаков В. И. Результаты раскопок грунтового могильника у поселка Клинцовки в 1977 г. — Acta Baltico-slavica, 1980, t. XIII, p. 213–242).
xxxviii Новые исследования показали высокий уровень имущественной и социальной дифференциации у населения Латвии, особенно у земгалов (Latvijas PSR arheologija. Riga, 1974, s. 204–246). Об активной производственной и торговой деятельности земгалов свидетельствуют, в частности, раскопки Даугмале (Уртан В. Работы Даугмальской экспедиции. — В кн.: Археологические открытия. 1969 г. М., 1970, с. 328–329), где обнаружены не только арабские и другие монеты, но и многочисленные весовые гирьки, фрагменты весов. Об активных торговых связях Латвии, в том числе со Скандинавией, см.: Мугуревич Э. С. Восточная Латвия и соседние земли в X–XIII вв. Рига, 1965.
xxxix Подробное исследование предпосылок и становления Литовского государства см.: Пашуто В. Т. Образование Литовского государства. М., 1959. Влияние скандинавов на ремесло, культуру, язык литовцев исследуется в последнее время на археологическом материале (см. Вайткунскене Л. Новые данные о культурных взаимоотношениях Литвы и стран Скандинавии. — IX Всесоюзная конференция…, ч. 1. Таллин, 1982, с. 175–176), данных языка (Балтийские языки и их взаимосвязи со славянскими, финно-угорскими и германскими языками. Рига, 1973) и мифологии (Топоров В. Н. К балто-скандинавским мифологическим связям. — В кн.: Donum-Balticum. To Prof. Ch. S. Stang. Stockholm, 1970, s. 534–543). Ho, как показывают современные исследования, при всей широте прибалтийско-скандинавских контактов ни завоевание Восточной Прибалтики, ни ее колонизация скандинавами не подтверждаются источниками (Dundulis В. Normanai ir Baltu kraštai (IX–XI a.). Vilnius, 1982).
xl Исследование сведений королевских саг о Восточной Прибалтике см.: Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги как источник по истории народов Восточной Прибалтики (VII–XII вв.). — В кн.: Летописи и хроники. 1980 г. М., 1981, с. 27–42.
xli В «Житии св. Ансгария» Римберт сообщает о том, что около 855 г. конунг Бирки Олав совершил нападение на Курланд, сжег Себорг, завоевал Апуле и подчинил куршей Швеции. Вероятно, как справедливо пишет автор, дело ограничилось лишь выкупом, так как Снорри Стурлусон рассказывает, что конунг Эйрик из Упсалы (850–860-е годы) покорил Финланд, Карелию, Эстланд и Курланд (Снорри Стурлусон. Круг земной, с. 219). Речь о «завоеваниях» Курланда и других восточноприбалтийских стран идет и во многих других сагах (см., например, в «Саге об Эгиле», «Саге о Кнютлингах» и др.), но сопоставление этих сообщений, некоторые из которых могут быть лишь литературным стереотипом при описании подвигов конунга, указывает не на завоевание каких-либо прибалтийских земель и регулярное обложение их налогами, а на разрозненные, иногда отстоящие друг от друга на десяток лет грабительские набеги, от которых местные жители нередко откупались (Джаксон Т. Н. Указ. соч.).
xlii Обоснование «исторических прав» Дании на Восточно-прибалтийские земли в XII в. было связано с началом крестоносной агрессии в этом регионе. См. подробнее: Пашуто В. Т. Борьба прусского народа за независимость (до конца XIII в.). — История СССР, 1958, № 6, с. 54–81. Археологические исследования на территории пруссов указывают, как и во всей Восточной Прибалтике, на тесные связи со Скандинавией. См. выше, прим. к с. 114, 115.
xliii Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. Пер. С. А. Анненского. М.-Л., 1938, с. 104.
xliv Согласно современным исследованиям, borchsoking означало территориальную единицу у куршей, soking в местном нижненемецком диалекте — общину; община, таким образом, группировалась вокруг укрепленного поселения, образуя «замковый округ» (см.: Моора X. А., Лиги X. М. К вопросу о генезисе феодальных отношений у народов Прибалтики. — В кн.: Проблемы возникновения феодализма у народов СССР. М., 1969, с. 144; о становлении феодализма в Прибалтике и о типологическом сходстве этого процесса со скандинавским см. там же, с. 150–151; они же. Хозяйство и общественный строй народов Прибалтики в начале XIII в. Таллин, 1969, с. 48–58: здесь же критика концепции Допкевич и других норманистов). Об отсутствии скандинавских памятников в Латвии (на Кокнесе и др. городищах, приписываемых норманистами викингам) см.: Стродс X. П. К итогам основных археологических полевых исследований в Латвии (1959–1965 гг.). — В кн.: Actes du VII е Congres International des Sciences Préhistoriques et Protohistoriques. Prague, 1971, t. 2, p. 1232–1240.
xlv Sókn в Скандинавии — это небольшая административно-территориальная единица, после введения христианства — церковный приход. В Англии до норманнского завоевания (середина XI в.) сока (soke) — иммунитетная привилегия на право юрисдикции (иногда лишь право получения штрафа) на определенной территории, а также и сама территория, на которую распространялась эта привилегия. Таким образом, скандинавский sókn и древнеанглийская soke обозначают различные явления и ни в коей мере не связаны с городской жизнью.
xlvi О билингвизме, особенно в обозначении местных социальных и политических институтов, см.: Гуревич А. Я. Язык исторического источника и социальная действительность: средневековый билингвизм. — Труды по знаковым системам, вып. 7. Тарту, 1975, с. 98–111.
xlvii В свете современных исследований текста «Баварского географа» значение термина civitas не представляется столь очевидным, более того, вероятно, что он употреблялся для обозначения различных типов поселений: небольших деревень, замков и — в некоторых случаях — городов (в последнем случае чаще использовался термин urbs). Поэтому данная интерпретация не вытекает из текста «Баварского географа».
xlviii Сопоставление cyningas Вульфстана (IX в.) с лицами, осуществлявшими управление в ливонских городах XIII в., в значительной степени условно, так как за прошедшие четыре столетия социально-политическая структура общества в Прибалтике существенно изменилась. Текст и русский перевод известия Вульфстана см.: Матузова В. И. Английские средневековые источники IX–XIII вв. Древнейшие источники по истории народов СССР. М., 1979, с. 22, 26.
xlix Как уже отмечалось, на погостах — пунктах сбора дани — оседали дружинники и скандинавского происхождения. Однако упрочение системы погостов и фиксация дани, связываемые с летописными реформами Ольги 945 г. (Черепнин Л. В. Общественно-политические отношения в Древней Руси и «Русская правда». — В кн.: Новосельцев А. П. и др. Указ. соч., с. 146–152), были ориентированы на внутренние потребности консолидирующегося Древнерусского государства скорее вопреки интересам алчущих богатств иноземных наемников. Раннее восточнославянское происхождение полюдья и «покорма» (см. выше, прим. к с. 80) засвидетельствовано восточными источниками IX в., повествующими о главе славян, путешествующем по стране и собирающем дань одеждами (Новосельцев А. П. Восточные источники о славянах и Руси в VI–IX вв. — В кн.: Новосельцев А. П. и др. Указ. соч., с. 389). Об универсальном характере даннических отношений типа полюдья в раннегосударственных образованиях см.: Гуревич А. Я. Свободное крестьянство феодальной Норвегии. М., 1967, с. 106–108. Скандинавы, судя по сообщению Константина Багрянородного («Об управлении империей», с. 272), включались в подобные отношения на Руси, хорошо знакомые им и на родине по институту вейцлы (Ковалевский С. Д. Указ. соч., с. 155). Об этимологии слова «погост» см. также: Потебня А. А. К истории звуков русского языка. IV. Этимологические и другие заметки. Варшава, 1883, с. 40–42, прим. 21.
Источник: Хенрик Ловмяньский. Русь и норманны. — М.: Прогресс, 1985. Перевод с польского яз. М. Е. Бычковой.
Сканирование: Halgar Fenrirsson
OCR: User Userovich
89 — так обозначается конец соответствующей страницы