С. Л. Никольский
(Москва)

О характере участия женщин в кровной мести
(Скандинавия и Древняя Русь)

Автор этой статьи придерживался распространенной точки зрения, что так называемая Древнейшая Правда, первый письменный памятник права периода становления государства в Древней Руси, полностью обходит вниманием права и обязанности женской части свободного населения1. Однако Д. Ю. Арапов справедливо указал, что это мнение ошибочно, по крайней мере в одном случае: первая статья Древнейшей Правды оговаривает возможность участия в кровной мести племянника убитого по женской линии. Таким образом, по закону женщина (сестра убитого) имеет право произвести на свет потенциального мстителя, быть как бы «донором» важнейшего архаического обычая традиционного общества2. Это косвенное упоминание в правовом памятнике, в остальных случаях игнорирующем права и обязанности свободной женщины, позволяет вновь поднять вопрос о разнохарактерности ее участия в кровной мести, а также о том, как ни участие было отражено в разного рода источниках.

Типологическое сходство развития Древней Руси и Скандинавских стран в раннем средневековье позволяет при недостатке письменных источников, особенно древнерусских, обратиться к сопоставительному анализу роли женщины в кровной мести в обоих регионах. Представляется, что лучше освещенный как правовыми, так и нарративными источниками скандинавский материал может прояснить некоторые аспекты участия женщины в кровной мести и в древнерусском регионе. Я вполне осознаю во многом принципиальное отличие источников права обоих регионов и серьезную разницу в характере информации заключенной в древнерусском летописании, с одной стороны, и в скандинавских сагах — с другой. Поэтому в рамках краткой статьи [160] не ставится задача выявить общие закономерности, свойственные институту кровной мести в условиях становления государства, или же его местные особенности. Скорее существует возможность проследить, как характер письменного источника влияет на выбор ракурса, в котором отражена роль женщины в кровной мести: месть за женщину; месть женщины; месть женщине.

а) Месть за убийство и другие преступления против женщин входила в круг обязанностей родичей-мужчин. Такое положение зафиксировано и в древнерусском, и в древнескандинавском праве.

В русском законодательстве отдельная статья, устанавливающая наказание за убийство свободной женщины, появляется лишь в Пространной Правде: «Аще кто убиеть жену, то тем же судомь судити, яко же и мужа; аще будеть виноват, то пол виры 20 гривен»3. Таким образом, полувирье в случае гибели женщины указывает на ее неравное юридическое положение по сравнению с мужчиной. В письменном русском праве мы застаем уже систему денежной компенсации убийства женщины. Тем не менее, до юридической отмены кровной мести мщение за родственницу, видимо, было таким же естественным явлением, как и кровная месть за убитого родича мужского пола.

Это предположение подтверждает рассказ Повести временных лет под 1071 г. о событиях на Белом озере, когда Ян Вышатич принял решение о послесудебном мщении за убитых волхвами женщин. Процедура наказания близка по своей сути к норме Древнейшей Правды. Убитые женщины приходились близкими родственницами людям, совершившим расправу над преступниками. На вопрос Яна те отвечают: «„Мне мати, другому сестра, иному роженье“. Онъ же рече имъ: „Мьстите своихъ“. Они же поимше, убиша я и повесиша я на дубе…»4. Названные степени родства соотносимы с перечнями мужчин, за которых мстили по Краткой и Пространной Правдам: мать (отец), сестра (брат), дочь (сын)5. Таким образом, есть основания полагать, что кровная месть за женщину, являясь органичной частью обычного права, бытовала в народной среде. Однако специфика первого законодательного сборника (Древнейшей Правды) исключала возможность ее письменной фиксации. Мы располагаем лишь сведениями о послесудебной мести в рамках летописного рассказа о действиях [161] княжеского представителя, использующего кровную месть в государственных интересах.

Кроме того, на Руси многие разновидности преступлений против женщин (оскорбления, изнасилования, побои и прелюбодеяния), в обычном праве требовавшие отмщения, ко времени оформления письменного законодательства уже подлежали церковному суду6. Поэтому в источниках нашла отражение скорее церковная шкала ценностей, чем реакция родственников на обиду.

В Скандинавии, напротив, наказание за вышеперечисленные виды преступлений находилось в сфере светского права и осуществлялось родичами пострадавшей.

Порядок наказания за убийство женщины зафиксирован в скандинавских судебниках и, как правило, идентичен реакции на убийство мужчины. Так, норвежские «Законы Гулатинга» (Gulaþings-Lög, сохранились в редакции середины XII в.) гласят: «Если мужчина убьет женщину, он должен быть объявлен вне закона, как если бы он убил мужчину»7. По исландскому судебнику «Серый гусь» (Grágás, сохранился в рукописях второй половины XIII в., но письменная фиксация права началась еще в начале XII в.): «Объявлением вне закона карается всякий, кто убьет мужчину или женщину любого возраста»8. Впрочем, до вынесения дела об убийстве на альтинг преступника могла ждать законная месть9.

Норвежские областные законы Фростатинга (Frostaþings-Lög, основной текст ныне существует в списке, составленном в 70-х гг. XII в., и дополнен позднейшими вставками) называют семь женщин, за которых родственник имеет законное право мстить: жену, мать, дочь, сестру, падчерицу, жену сына и жену брата10. С незначительными изменениями этот список повторяется в законах Гулатинга, но уже н более конкретном случае: родич имеет право убить человека, вступившего в любовную связь с его женой, сестрой, матерью, мачехой, женой брата или женой сына. Чрезвычайно важно, что преступление против родственницы расценивается как оскорбление всей семьи и целом. Статья упоминает, что за приведенных в перечне женщин [162] мужчина уполномочен мстить и в случае других правонарушений11. «Серый гусь» упоминает шестерых женщин, защищая честь которых мужчина вправе убить преступника на месте, — это жена, дочь, мать, сестра, воспитанница и воспитательница12.

Материал исландских саг «вторит» правовым источникам, привнося, однако, красочные подробности. Любопытен пример из «Саги о Ньяле». Тьёстольв с Гебридских островов — воспитатель Халльгерд, дочери Хёскульда, — дважды мстит за нанесенные ей побои и оскорбления, причем объектами мщения каждый раз становятся ее мужья. Однако в первом случае он действует с ее согласия, а во втором — руководствуется сугубо личными представлениями об обязанностях перед воспитанницей. Реакция самой Халльгерд на действия Тьёстольва также различна. В первом случае она поощряет его, во втором — посылает на смерть от руки своего родственника. В саге специально оговаривается характер нанесенных ей обид: кровавая рана в первом случае и легкий удар во втором13. Тем не менее перед нами ситуация, когда оценка оскорбления и реакция на него со стороны близких не вполне совпадают с намерениями самой пострадавшей. Думается, что не последнюю роль здесь играют такие субъективные факторы, как характер персонажа («О нем [Тьёстольве] говорили, что не ему исправлять нрав Халльгерд»)14, а значит, налицо авторское переосмысление права женщины быть отмщенной или иллюстрированного выше «пассивного» участия женщин в кровной мести.

б) Женщина как активная мстительница не фигурирует в правовых источниках Древней Руси и Скандинавии, т. е., очевидно, не обладает правом мстить собственноручно. Нарративные источники обоих регионов, напротив, содержат сюжеты, где женщина выступает мстительницей за своих ближайших родичей.

В раннем русском летописании два таких рассказа: о мести княгини Ольги за убитого древлянами Игоря и о попытке Рогнеды отомстить Владимиру за отца и братьев. Оба, как отмечала Е. А. Рыдзевская, принадлежат в большей или меньшей степени к устному народному творчеству, синтезируя фольклорные мотивы, реминисценции исторических событий и летописную обработку, и, что немаловажно, имеют аналогии в скандинавском материале15. Однако для нас наиболее интересным представляется именно различие этих двух сюжетов. [163]

Многократная месть Ольги древлянам имеет скрытый мифологическо-ритуальный смысл. По словам Н. Л. Пушкаревой, княгиня, руководствуясь принципами кровной мести, придала наказанию «государственно-ритуальный характер»16. Месть в данном случае осуществляется не лично Ольгой, а по ее указанию ее приближенными и подданными. Также и в скандинавских нарративных источниках женщина, наделенная властью, часто действует руками своих слуг и рабов. Только в «Саге об Инглингах» встречается несколько таких сюжетов. Так, Агни, сын Дага, был повешен на собственной шейной гривне людьми Скьяльв, дочери Фрости, мстившей жениху за убийство ее отца17. Гудрёд, сын Хальвдана, был убит рабом собственной жены Асы (которую он пленил в Агдире, прежде умертвив ее отца Харальда Рыжебородого)18. Во всех перечисленных случаях месть справедлива и удачна.

Напротив, когда женщина вынуждена действовать собственноручно, она, в представлении автора (и, может быть, современников), чаще всего обречена на неудачу. Выясняя происхождение летописного предания о Рогнеде, Е. А. Рыдзевская сравнивает его с некоторыми сюжетами скандинавских саг. Самое близкое сходство она видит в «Саге об Олаве Трюггвасоне». Дочь убитого Олавом Ярнскегги, Гудрун, в первую же брачную ночь безуспешно пытается зарезать мужа. Е. А. Рыдзевская, обратив внимание на удивительную схожесть по форме изложения русского и скандинавского преданий, усмотрела в данном случае следы проникновения русского предания в Норвегию и в связи с этим появление в саге подробностей, сближавших ее с русской летописной традицией19. Однако это не означает, что сюжет о неудавшейся мести женщины не существовал в Скандинавии и независимо от русского влияния. Например, в «Саге о Гисли» сестра Гисли пытается отомстить убийце брата, но также тщетно20. В «Саге о Хёрде и ocтpoвитянах» Торбьёрг сперва на сходе во всеуслышание заянляет: «Я убью сама или велю убить всякого, кто убьет Хёрда, моего брата» А затем, решив действовать, самостоятельно (и неудачно) мстит за брата собственному мужу: «Когда Индриди и Торбьёрг легли вечером в постель, Торбьёрг выхватила большой нож и пыталась зарезать Индриди, своего мужа, но он перехватил нож и при этом сильно поранил себе руку»21.[164]

И в этой уверенности в неспособности женщины собственноручно совершить месть саги вновь приходят в созвучие с правовыми источниками. «Серый гусь» категорически запрещает женщине вести дело об убийстве, быть aðili22, поскольку, по определению, данному в другой части сборника, aðili — это тот, кто имеет право мстить за убийство23. Наконец, поскольку законные мстители в иных ситуациях являлись основными получателями выкупа, среди последних, как и среди плательщиков основной компенсации за убийство, должны были присутствовать лишь мужчины24.

В «Законах Гулатинга» существует, однако, норма, в соответствии с которой жена сама начинает тяжбу об убийстве мужа при отсутствии поблизости родственников мужского пола, способных в первый же день взять на себя ведение дел25. А в «Законах Фростатинга» женщина даже могла в исключительной ситуации быть главной получательницей выкупа за убитого родича. А. Я. Гуревич отметил, что девушка получала и, соответственно, платила часть выкупа, если она являлась единственным ребенком своего отца (т. е. у него не имелось сыновей и прямых наследников мужского пола) и не была замужем26. Практически идентичная норма есть и в судебнике «Серый гусь»27. Тем не менее, во всех указанных случаях меры эти, очевидно, носят вынужденный характер.

Скандинавские источники демонстрируют, что женщины передавали полномочия на защиту своих интересов мужчинам, связанным с ними узами кровного родства. По выражению У. Миллера, «сама женщина, как правило, не являлась активным юридическим лицом, ее правовой и имущественный статус, а также безопасность зависели от мужчин. Женщине приходилось действовать через них, и она требовала от них поддержания собственного достоинства и твердости в решениях, щепетильно относясь к их правам и репутации»28.

Это высказывание парадоксальным образом иллюстрируется не только правовым материалом, но и явлением, лежащим вне правовой плоскости и никак не отразившимся в сборниках права. Речь идет о [165] чрезвычайно распространенном сюжете в скандинавских сагах — «подстрекательстве» женщиной своих родственников-мужчин к исполнению кровной мести. При этом не имеет значения, пострадала ли она от посягательства на ее честь и достоинство, или жертвой стал кто-либо из мужской половины семейства. По мнению Д. Джоенс, этот сюжет следует рассматривать как привнесенный под влиянием христианства, спровоцированный отрицательным отношением к женщине как изначально греховному существу: «…властная исландская героиня родовой саги мало похожа на реальную женщину, и, значит, ее следует отнести к области мужского вымысла»29. Не углубляясь в тему о влиянии христианства на древние правовые институты, отметим лишь, как правило, положительное, даже идеализированное отношение к кровной мести в исландских сагах. Как древнерусский, так и скандинавский материал демонстрирует, что христианское учение на первых порах не могло существенно повлиять на старую родовую традицию. Примечательно, что, нападая на семейство Ньяля, его враги сетуют лишь на то, что им придется поджечь дом: «…мы берем большой грех на душу, ведь мы христиане»30. Таким образом, персонажей-христиан (и, по-видимому, автора саги) смущает не столько акт мести, сколько поджог, считавшийся тяжким преступлением и независимо от христианской морали. Человек, осуществивший справедливую месть, не осуждается, но, наоборот, приобретает авторитет и уважение. Женщина, подстрекавшая к подобным действиям, не могла восприниматься как носительница зла ни язычниками, ни христианами. Поэтому в той же «Саге о Ньяле» следует различать, с одной стороны, злонамеренное подстрекательство нищенок, привлекаемое в качество примера Д. Джоенс, а с другой — поведение Бергторы, жены Ньяля, подстрекавшей своих родственников «законным подстрекательством»31 .

Наконец, если вспомнить мотив подстрекательства со стороны старика Торарина из «Саги о Торстейне Битом», а также его последующую неудачную месть за якобы убитого сына («Бьярни пошел к его постели и взял старого Торарина за руку. Тут он обнаружил, что тот нащупал меч и хочет его ударить…»32), становится очевидным, что перед нами излюбленный сюжетный ход. Такие персонажи, как мать Барда из «Саги о битве на Хейде», укорявшая его за то, что он медлит отомстить и позорит свой род33, и многие другие — женщины, пекущиеся [166] о достоинстве семьи, косвенным образом участвующие в исполнении кровной мести. Столь широкое распространение и настойчивое повторение данного сюжета служит идеализированной интерпретацией правового статуса женщины, подчеркивает ее полноправное положение в системе кровнородственных отношений.

в) О женщине как объекте мщения древнерусские источники умалчивают. В скандинавских сагах женщины тоже, как правило, исключаются из сферы действия кровной мести. Так, враги семейства Ньяля предпочитают выпустить женщин и домочадцев из горящего дома, отделяя их от главного объекта мщения — его сыновей34.

Показательно, кому предлагается беспрепятственно выйти из дома после поджога:

— всем работникам и домочадцам: они не являются родственниками сыновей Ньяля и не обязаны мстить за них;

— самому Ньялю: он стар, немощен и не рассматривается как потенциальный мститель. По крайней мере, Ньяль отказывается спасти свою жизнь, мотивируя свой поступок именно этими обстоятельствами35;

— всем женщинам, независимо от того, находятся ли они в родственных связях с семьей Ньяля или нет: думается, что и здесь не последнюю роль играет отсутствие у них возможности самим отомстить обидчикам.

Изложенные выше предположения отчасти подкрепляются заметным беспокойством поджигателей из-за бегства Кари, сына Сёльмун да и зятя сыновей Ньяля; ведь тот факт, что он скрылся, «не обещает мира» убийцам36. По мнению М. И. Стеблин-Каменского, в кровной мести «чувство долга выступало, так сказать, в чистом виде. Таким образом, убийство из мести вовсе не было проявлением жестокости, тем более, что оно, как правило, было аналогично честному и открытому бою: убитым мог быть только мужчина, но не женщина или ребенок…»37. Последнее может иметь и другое объяснение: женщина не являлась объектом мщения, поскольку сама не могла отомстить. Логично было бы заключить, что существовавший строгий параллелизм в выплате и принятии выкупа проявлялся и в случае с местью. Именно потенциальный мститель в иных обстоятельствах являлся объектом мщения.

Однако областные законы Скандинавии демонстрируют нам парадоксальную ситуацию: женщина, в силу ряда причин не рассматривавшаяся в обычном праве как потенциальный мститель, тем не менее [167] была объектом мести. Наиболее прямолинейно постановление в «Законах Фростатинга»: «Если женщина убьет мужчину, его родственники имеют право убить ее, если хотят, в том случае, если она не покинет страну в течение 5 дней летом и полумесяца зимой»38. «Законы Гулатинга», ограничивая самостоятельность преступницы, обнаруживают схожую норму: «…если женщина убьет мужчину, она должна быть объявлена вне закона, и ее родственники должны увезти ее из страны…»39. «Серый гусь», предусматривая объявление женщины вне закона за убийство или ранение40, оговаривает, что мужчина не имеет права убить женщину с ребенком в утробе, даже если она собственными действиями лишила себя неприкосновенности или была объявлена вне закона41.

Таким образом, можно выделить некоторые закономерности в отражении характера участия женщин в кровной мести по различным источникам Скандинавии и Древней Руси:

1) право женщины быть отмщенной так или иначе зафиксировано в законодательных памятниках обоих регионов и подтверждено нарративными источниками;

2) женщина-мстительница отсутствует в праве, но этот образ активно используется в нарративных памятниках;

3) месть женщине, по-видимому, обыденное явление в правовой практике, но она категорически исключается из повествования саг.

Все три сюжета, рассматриваемые в комплексе, позволяют предположить, что на реальный правовой статус женщины во всех текстах накладываются отголоски родовых представлений о кровной мести как о священном долге, связывающем весь семейный коллектив. В то же время в сагах мы постоянно имеем дело с авторской интерпретацией этих древних представлений, часто идеализированных и клишированных.