Е. А. Гуревич

Послесловие

«Сон Одди Звездочета» («Stjörnu-Odda draumr») — такого рода короткие повествования принято называть «прядями» — сохранился лишь в нескольких бумажных списках конца XVII в. (AM 555 h, 4to и др.)1, сделанных виднейшим коллекционером и хранителем исландских манускриптов Арни Магнуссоном и его помощниками с пергаментного кодекса «Vatnshyrna» (1391–1395 гг.)2. Это созданное на севере Исландии большое рукописное собрание саг (в него, в частности, входило такое знаменитое произведение, как «Сага о людях из Лососьей Долины») было передано в 1675 г. в библиотеку Копенгагенского университета и впоследствии погибло во время пожара 1728 г.

Рассказ об Одди Звездочете, несомненно, стоит особняком в исландской традиции, да и не только в ней: не будет преувеличением сказать, что перед нами одно из самых необычных и загадочных произведений средневековой литературы, по смелости и произвольности обращения с формой во многом предвосхищающее художественные открытия XX в. Разумеется, в первую очередь это относится к странным превращениям главного героя пряди, ученого-звездочета, сливающегося с персонажем услышанной им во сне саги, вступающего в нее, а затем дважды пересекающего границу между сном и явью, с тем чтобы на короткое время покинуть своего двойника и его историю и перенестись в реальность, а затем возвратиться во внезапно прерванное видение и вновь оказаться в нем на прежнем месте и в прежнем качестве.

Между тем, сколь ни беспрецедентна нарративная и фабульная конструкция пряди, ее создатель возводит ее из вполне традиционных и привычных средневековой исландской аудитории материалов.

Прежде всего это сновидение, используемое в сагах едва ли не всякий раз, когда их персонажам требуется заглянуть в будущее, а управляющему повествованием автору — воспользоваться приемом предвосхищения. Такова же и главная функция произнесенных 307 самими сновидцами или услышанных ими во сне стихов (draumvísur): обыкновенно они приводятся в сагах в качестве пророчеств, причем, как правило, зловещих — в них герои получают предупреждения о грядущих несчастьях, кровопролитиях и гибели3. Примечательно, что помимо «Сна Одди Звездочета» в «Vatnshyrna» входили еще два рассказа — «Прядь о курганном жителе» («Kumlbúa páttr») и «Сон Торстейна, сына Халля с Побережья» («Þorsteins draumr Síðu-Hallssonar»), в которых также пересказывались сновидения и цитировались произнесенные во сне стихи4. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что, поместив рассказ об Одди Звездочете по соседству с другими историями о сновидениях, составитель компиляции имел в виду их тематическое сходство. На поверку же, скорее, бросаются в глаза различия. Как и в прочих повествованиях такого рода, в упомянутых двух рассказах сны героев так или иначе соотнесены с событиями, которые имеют место наяву и происходят либо с самими сновидцами, либо с окружающими, и эта связь непременно эксплицируется в рассказе. В отличие от них в пряди об Одди Звездочете ни причины, ни последствия сна в рассказе никак не проявляются, они вообще неведомы читателю. В результате у последнего складывается впечатление, что герой видит сон «просто так» — ситуация немыслимая в классической исландской саге! Да и снится герою при этом вовсе не обычный сон (т. е. видение, в аллегорической форме трактующее некие реальные обстоятельства или прямо пророчествующее о будущем), но литературное произведение, относящееся к главному в Исландии «развлекательному» жанру, — «сага о древних временах».

Если на время отвлечься от странной фигуры двойника героя пряди, скальда Дагфинна, то приходится констатировать, что ни в сюжете, ни в основных мотивах привидевшейся Одди занимательной истории нет решительно ничего необычного. Юный конунг Гейрвид — типичный сказочный богатырь, одну за другой одерживающий блестящие победы над казалось бы неодолимым противником. В свою очередь и дева-воительница Хлегунн немало напоминает других воинственных героинь «саг о древних временах», назовем, к примеру, Торнбьёрг, дочь конунга шведов из «Саги о Хрольве сыне Гаутрека». Нельзя исключить и возможное наличие 308 прямых параллелей с вполне конкретными произведениями этого жанра. Так, просматривается определенная связь между Хлегунн — сводной сестрой конунга Гейрвида — и королевой-колдуньей Скульд, пошедшей войной на своего единокровного брата, легендарного датского конунга Хрольва Жердинку, и погубившей его и всех его воинов с помощью вызванных зловредными чарами сверхъестественных сил («Сага о Хрольве Жердинке»)5. Нет нужды задерживаться на таком расхожем сказочном мотиве, как лесные разбойники (ср. «Сагу о Кетиле Лососе»), или весьма распространенном в сагах о конунгах древних времен мотиве сидения на кургане (см. примеч. к тексту пряди).

О том, что произведения этого жанра пользовались большой популярностью как в самой Исландии, так и за ее пределами, свидетельствует несколько сообщений в литературе XIII в. Из них следует, что и описываемая в пряди об Одди ситуация — вновь прибывшего на хутор Мули гостя после вечерней трапезы просят о sagnaskemtan («развлечении сказанием»), и он рассказывает сказочную сагу на забаву обитателям усадьбы, — отнюдь не уникальна. Как говорится в пряди о другом ученом исландце и поэте, Стурле Тордарсоне, находясь на корабле норвежского короля Магнуса Хаконарсона (этот эпизод относится к 60-м годам XIII в.) , он по просьбе дружинников рассказывает сагу о великанше Хульд, как замечает автор истории, к большому удовольствию собравшихся, по мнению которых, он исполнил эту не дошедшую до нас фантастическую сагу «лучше и с большим умением, чем прежде доводилось слышать ее кому-либо из тех, кто при этом присутствовал»6. Однако самое знаменитое свидетельство о sagnaskemtan относится к более раннему времени — к началу XII столетия. В часто цитируемом сообщении, которое содержится в «Саге о Торгильсе и Хавлиди», описывается празднество, устроенное по случаю свадьбы в Рейкьяхоларе в 1119 г., где среди прочих развлечений рассказывались и саги. Сказано, что Хрольв со Скальмарнеса рассказал несколько саг (судя по их названиям и комментариям автора, это также были «саги о древних временах»), в том числе сагу о Хромунде Грипссоне «со многими висами <…>, которую он сам составил», а Ингимунд священник — сагу об Орме Баррейяр-Скальде, также «со многими висами 309 и хорошим флокком в конце, который сложил сам Ингимунд». Из этого же сообщения мы узнаем, что первую из упомянутых в нем саг «рассказывали королю Сверриру, и он говорил, что такие лживые саги (lygisögur) всего забавнее»7.

Прядь об Одди Звездочете могла бы, таким образом, занять свое место в ряду аналогичных свидетельств устного исполнения «саг о древних временах» (с поправкой на то, что сага рассказывалась во сне!) как средства заполнения вечернего досуга обитателей исландской усадьбы. Однако и на этот раз бросаются в глаза немаловажные отличия: в других случаях анонимные авторы всего лишь сообщают о том, что при таких-то обстоятельствах кем-то была рассказана такая-то сага, в то время как в пряди об Одди мы находим еще и самую эту исполненную сагу, т. е. условное литературное произведение, «вложенное» в рассказ о его исполнении, — рассказ в рассказе.

Не отсюда ли многочисленные приметы того, что сага эта не только, а временами и не столько «происходит» — как это обычно бывает, разворачивается или разыгрывается перед читателем в сценическом действии (с точки зрения средневековых исландцев, «сага» — это одновременно и то, что случилось с героем, и повествование об этом, а потому, как гласит известная поговорка, «каждая сага должна рассказываться так, как она происходила»), — сколько «пересказывается» со слов ее рассказчика? Не случайно повествование о Гейрвиде буквально пронизывают «формулы наррации», причем наряду с вполне традиционными для сагового стиля клише («теперь надо рассказать о том, что…») встречаются и прямые свидетельства дистанцирования автора пряди от вставного рассказа («в саге рассказывается о том, что…», «упоминается также о том, что…»). Знаменательно, что это относится не только к первой части саги: напомним, что ее рассказчик — некий приснившийся герою безымянный посетитель усадьбы, тогда как сам Одди на этом этапе всего лишь пассивный слушатель гостя, но и ко второй, где сказитель исчезает, а рассказ ведется уже только со слов пережившего погружение в сагу Одди. Ярче же всего это дистанцирование автора пряди от вставного повествования, а тем самым и нарочитое обнажение условности последнего, проявляются в произвольном и 310 демонстративном свертывании отдельных сцен саги, а также в заявленном отказе рассказчика от сообщения тех или иных подробностей (ср. сцену сражения конунга с разбойниками или сообщения о сватовстве героев).

Что же до нарративной конструкции «текст в тексте», то при всем своеобразии употребления ее в «Сне Одди Звездочета» и она не принадлежит к числу новаций анонимного автора этого произведения. Как нам уже приходилось отмечать в другом месте8, неведомая классической «семейной» саге, однако очевидным образом культивируемая прядями повествовательная структура «текст в тексте» явилась прямым продолжением приема ретроспекции, использование которого было связано с разработкой техники поворотного пункта. Всякий внутренний рассказ в прядях — это неизменно рассказ о прошлом, тем или иным образом соотнесенный с разыгрывающимся в настоящем действием главного («обрамляющего») рассказа, и его главная функция в повествовании — вызвать неожиданную (как правило — благотворную) перемену в судьбе героя. Исключение составляет лишь прядь об Одди Звездочете, где время обрамленного рассказа оказывается замкнутым в себе, псевдоэпическим абсолютным прошлым «саги о древних временах», никак не связанным с событиями главного рассказа и судьбой его героя. Иными словами, неведомый создатель пряди об Одди, судя по всему, обошелся со структурой «текст в тексте» точно так же, как он обошелся и с рассказом о сновидении: и тот и другой традиционный прием используется в этой истории в совершенно не свойственном им качестве.

Но, может быть, это лишь видимость, и нам, напротив, следует допустить невероятное: а именно то, что, сочетая эти по сути своей противоположные повествовательные приемы в затеянной им сложной литературной игре, автор пряди как раз и имеет в виду их привычную семантику? В таком случае он должен был посылать сигналы читателю, что сон здесь все же каким-то образом соотносится с явью и связан то ли с грядущими событиями, то ли с некими прошлыми обстоятельствами жизни того, кому он якобы пригрезился, и что читателю предстоит доискиваться до правды, спрятанной в фабуле и действиях персонажей сказочной саги. 311 Не на это ли, в частности, намекает необыкновенное превращение ученого исландца из слушателя саги в ее героя, сопровождающееся установлением тождества Одди-Дагфинн?

Прежде всего на такие подозрения наводит личность героя пряди. Дело в том, что Одди сын Хельги по прозванию Звездочет — лицо не вымышленное. Под этим именем известен один из выдающихся астрономов первой половины XII столетия (предполагаемые годы жизни 1070/80–1140/50)9, составитель так называемого «Счисления Одди» («Oddatala», ок. 1120), день за днем фиксировавшего величины солнечного склонения, а также время восхода и захода солнца в различные периоды года. Многолетние наблюдения Одди за движением светил и сделанные им вычисления по своей точности намного превосходили аналогичные результаты западноевропейских астрономов той эпохи и были положены в основу исландского календаря10.

Поскольку прядь сама по себе не проливает свет на возможную взаимосвязь обрамленного рассказа и его обрамления, естественно было бы обратиться к фактам биографии прототипа ее главного героя, известным из других исландских источников. Именно по такому пути и пошли издатели «Сна Одди Звездочета», однако добытые ими сведения оказались крайне скудны. Из них следует, что Одди действительно жил на хуторе Мули у родовитого бонда (хозяина) Торда, в котором предполагают представителя древнего рода годи Рейкьядаля11. Исландские генеалогии дают даже основания считать, что Одди породнился со своим хозяином, женившись на его дочери: известно, что некий Сигурд сын Стюркара, сына Одди, жил в Мули ок. 1187 г. Кроме того, в анналах имеются глухие упоминания о том, что в 1123 г. Торд сын Аскеля (=Торд из Мули?) принимал участие в каких-то столкновениях из-за годорда Рейкьядаля, а в конце XII в. этот годорд оказывается разделенным между тремя владельцами, одним из которых был предполагаемый внук Одди, уже упомянутый Сигурд сын Стюркара, а другим — муж его сестры Ингирид.

На взгляд издателей рассказа, картина, вырисовывающаяся из этих разрозненных сведений такова. За образом гаутского конунга Гейрвида вполне может скрываться хозяин Одди, Торд из Мули: подобно тому, как Дагфинн получает в жены сестру своего 312 господина, Одди женится на хозяйской дочери. Разоряемое немирьем королевство Гейрвида, треть которого была отдана ярлу Хьёрварду и затем отвоевана его воинственной наследницей, — на самом деле не что иное, как поделенный на три части годорд Рейкьядаля, из-за которого враждуют несколько видных исландских семейств. Отдельные топонимы, с помощью которых описывается пространство приснившейся герою саги, вполне могут обыгрывать реальную топографию местности, в которой жил Одди (см. комментарии к переводу). Все эти предположения подкрепляются тем, что автор пряди явно устанавливает связь между звездочетом из Мули и его двойником из саги: в имени Dagfinnr (первая часть его означает «день», а вторая омонимична глаголу finna — «находить, узнавать») содержится прозрачный намек на ученые занятия Одди — его наблюдения над долготой дня12.

Как бы ни относиться к приведенной интерпретации пряди, — нетрудно заметить, что помимо реальных фактов она основывается и на ряде допущений, — она оставляет без ответа несколько центральных вопросов. Прежде всего, почему распри между родовитыми исландцами нашли отражение не в обычной саговой форме (помимо «семейных саг», повествующих о событиях так называемого века саг, т. е. X–XI столетий, в Исландии XIII в. создавались и «саги о современности»), но потребовали столь прихотливого иносказания? Главное же: зачем анонимному автору пряди понадобилось делать своего героя — человека, который, как он сам спешит сообщить читателю, «не был скальдом и не хранил в памяти стихов», — придворным поэтом, да еще и сочинившим во сне (и, как оказалось, способным вспомнить наяву!) целых две хвалебные песни в честь конунга?

Вполне возможно, что именно образ двойника ученого звездочета, конунгова дружинника и скальда Дагфинна и может послужить ключом к разгадке этого странного литературного произведения. Дело в том, что поведение этого персонажа в привидевшейся Одди саге находится в столь разительном противоречии с традиционным изображением придворного поэта, что заставляет заподозрить, что перед нами — пародия.

И действительно: в отличие от королевского скальда, неизменно храброго воина и ближайшего соратника своего государя, 313 бившегося бок о бок с ним в сражениях и благодаря этому становившегося их очевидцем, способным воспеть в хвалебных стихах подвиги конунга и его дружины (вспомним хотя бы, знаменитый эпизод из «Круга Земного»13, в котором Олав Святой перед битвой при Стикластадире велит своим скальдам быть рядом с ним, дабы «видеть все, что происходит, собственными глазами», поскольку потом они должны будут «рассказать об этой битве и сложить о ней песни», — обязанность, которую никто из них не смог выполнить, так как все они пали в бою вместе с конунгом), Дагфинн вовсе не демонстрирует героизма. В эпизоде с разбойниками он откровенно заявляет о своем нежелании вступать в поединок и, предоставив конунгу самому справляться с берсерками, удаляется в безопасное место, чтобы оттуда наблюдать за боем. Также и в битве с Хлегунн мы видим его не участником сражения, смело разящим врагов плечом к плечу со своим предводителем, но умным советчиком, разгадывающим коварные уловки колдуньи и докладывающим о них конунгу.

Не менее удивительно отношение к странному поведению этого скальда-дружинника и самого юного правителя. Вопреки ожиданиям, он не только не прогоняет его от себя с позором во время их совместного похода, но принимает поступок своего трусливого спутника как должное, а затем благосклонно выслушивает сочиненный Дагфинном флокк и жалует ему богатый подарок. И тут мы вновь становимся свидетелями необъяснимого поведения скальда. Вместо того чтобы с благодарностью принять положенную ему «плату за песнь», как сделал бы на его месте любой другой скальд, он наотрез отказывается от предложенного ему драгоценного дара. То же повторяется и с вознаграждением за сложенную им впоследствии драпу — Дагфинн и на этот раз не желает принимать конунгово золото, однако не отказывается от благородной невесты и, получив таким образом явно чрезмерную плату за королевский панегирик, неожиданно для себя становится вторым лицом в государстве.

Как видим, перед нами перевернутые ситуации14 и ценности: то, что никогда не произошло бы наяву или, произойдя, заведомо не получило бы оправдания в глазах общества, представляется само собой разумеющимся во сне. Впрочем, автор пряди не 314 скрывает, чего на самом деле стоит, по его мнению, изображенная в рассказе другая реальность сна, по всей видимости, преднамеренно облеченная им в сказочную форму «лживой саги». Об этом можно судить хотя бы по его оценке поэтической продукции Одди-Дагфинна — единственному свидетельству правдивости описанного им странного происшествия, преодолевающему границу между сном и явью. Тот, кто никогда не был скальдом в действительности, на время обретает поэтический дар во сне, сочиняя заслуживающие всеобщего признания флокки и драпы, которые, однако, как потом выясняется, не выдерживают света дня, на поверку оказываясь посредственными, «топорными» стихами15.

Подобное ниспровержение придворного скальда совершенно необъяснимо, если не предположить, что за изображенной в рассказе об Одди Звездочете фигурой Одди-Дагфинна скрывается не скальд как таковой и не ученый составитель солнечного календаря, но совсем другое и также вполне конкретное лицо. Убедительные аргументы на этот счет были высказаны известным специалистом по сагам Херманном Паулссоном, выдвинувшим гипотезу о том, что в образе главного героя пряди был выведен не кто иной, как один из самых образованных и знаменитых исландцев XIII в. — Снорри Стурлусон16.

И в самом деле, целый ряд деталей биографии этого виднейшего скальда, историка и политического деятеля «века Стурлунгов» дает основания для подобных подозрений. Прежде всего обращает на себя внимание соединение двух имен — имени ученого звездочета и главного героя рассказа Oddi, совпадающего с названием хутора Oddi, важнейшего центра учености в средневековой Исландии, где воспитывался Снорри Стурлусон, и имени двойника героя пряди, скальда и советчика конунга Гейрвида, Дагфинн. Лицо, носящее то же имя, лагманн Дагфинн Бонд (ум. 1237 г.) находился при малолетнем Хаконе Хаконарсоне (род. 1204 г.), покровителе, а затем враге Снорри, еще до его вступления на норвежский престол (1217 г.) в период смуты, а впоследствии — в качестве его советника, и Снорри, по всей вероятности, не только встречался с ним во время своего пребывания при норвежском дворе в 1218–1220 гг., но и мог 315 быть с ним в дружбе, поскольку, как отмечается в «Саге об исландцах» (самой значительной из саг, входящих в «Сагу о Стурлунгах»), лагманн был «большим другом исландцев»17. Помимо знаменательной пары Одди-Дагфинн бросается в глаза и другая возможная параллель с реальными событиями, непосредственно предшествовавшими приезду Снорри на континент: разоренье, царящее в приснившемся Одди королевстве юного конунга Гейрвида, с которым тот справляется по достижении 12-летнего возраста, и немирье в Норвегии в период заключительного этапа гражданских войн, которым были отмечены начальные годы правления Хакона, ставшего королем двенадцати или тринадцати лет от роду.

В «Саге об исландцах» сообщается также о небывалом вознаграждении, которое Снорри получил от ярла Скули (бывшего в то время наместником конунга Хакона и, как и ярл Хьёрвард из приснившейся герою нашей пряди «саги о древних временах», управлявшего третью страны) за сочиненные в его честь хвалебные песни: в саге сказано, что «ярл дал ему корабль и пятнадцать богатых даров в придачу; Снорри сочинил о ярле две песни»18. Ни один скальд никогда не получал столь высокой платы за свою поэзию, — не исключено, что именно это обстоятельство могло лежать в основе пародийного перевертывания ситуации пожалования/принятия вознаграждения за хвалебные песни, которое мы находим в пряди об Одди Звездочете. Это тем более вероятно, что, по свидетельству все того же источника, успехи Снорри при норвежском дворе вызывали нескрываемое раздражение у его врагов в Исландии, а сложенные им в честь ярла и так дорого оцененные этим правителем драпы подвергались в их среде поношению и пародированию. «Люди с юга высмеивали стихи, которые Снорри сложил о ярле, и переиначивали их. Тородд из Залива Тюленей отдал одному человеку овцу» за вису, в которой пародировался стев из Снорриевой драпы: Harðmúlaðr vas Skúli… / rambliks framast miklu… / gnaphjarls skapaðr jarla — «Скули, жестокий к сильному блеску моря (т. е. к золоту), был первейшим из ярлов». В этой пародийной висе обсценно обыгрывался употребленный Снорри по отношению к ярлу (и действительно странный в контексте 316 панегирика) эпитет harðmúlaðr «жестокомордый», после чего говорилось, что ярлу никогда еще не преподносили «большего помета коршуна моря трупа», т. е. более бездарных стихов19. Знаменательно, что подхваченное в поэме Снорри и использованное в поносных стихах прилагательное harð-múlaðr — производное от того самого существительного múll «морда» и «утес», которое послужило названием усадьбы Múli, где проживал герой пряди и где, как ему приснилось, и была рассказана сага о Дагфинне и Гейрвиде, — обстоятельство (кстати говоря, незамеченное Херманном Паулссоном), также говорящее в пользу высказанной гипотезы: напомним, что и имя Oddi соотносится с названием хутора, где воспитывался Снорри. В свете всего сказанного едва ли можно пройти мимо еще одного знаменательного топонима — указанного в пряди места расположения усадьбы хозяина Одди, Рейкьядаль: ведь в долине с тем же названием, однако не на севере, а на западе Исландии, стоял прославленный Рейкьяхольт — усадьба, где в течение 35 лет вплоть до своей гибели жил сам Снорри Стурлусон!

Вернемся, однако, к засвидетельствованной «Сагой об исландцах» суровой оценке хвалебной поэзии автора «Младшей Эдды». Нетрудно заметить, что она совпадает с тем приговором, который был вынесен автором пряди сочиненным во сне панегирическим песням Одди-Дагфинна. Между тем, оценивая столь несправедливо поэзию Снорри, его враги были куда ближе к истине, когда намекали на его трусость. Судя по тому, что нам известно об этом великом исландце, ему действительно больше пристала роль советника и дипломата, нежели воина. Забота о собственной выгоде, а также постоянное стремление к влиянию и власти вовлекали его в многочисленные распри. При этом в противоположность большинству могущественных исландцев того времени он не отличался воинственностью и сам никогда не участвовал в сражениях. Поведение его давало поводы для насмешек и упреков в том, что он горазд слагать стихи, а не действовать. Об этом же свидетельствует и приведенный в «Саге о Стурлунгах» рассказ о гибели Снорри. Вместо того чтобы по примеру не раз описанных им героев саг с оружием в руках встретить пришедших в его дом врагов, он попытался спрятаться 317 от них в погребе и, будучи обнаруженным там, дважды попросил пощады: «Не надо разить»20. Излишне напоминать, что не отличался храбростью и Дагфинн.

В пользу предположения о том, что в образе ученого сновидца и его двойника — героя «лживой саги» — был выведен именно создатель «Младшей Эдды» и «Круга Земного», говорят и некоторые другие детали, намеки на которые вполне можно усмотреть в пряди. Известно, например, что во время своего пребывания в Норвегии и почти одновременно с событиями, вызвавшими столь резкие нападки его недругов, летом 1219 г. Снорри посетил Гаутланд — место действия саги о конунге Гейрвиде, — где встретился с Кристин, вдовой ярла Хакона Шального (о вдовстве трижды говорится и в рассказанной во сне саге). По сообщению «Саги об исландцах», Снорри сочинил о ней песнь, за которую также был щедро вознагражден21. Не исключено, что название этой песни — Andvaka «Бессонница», вывернутое и превращенное стараниями недоброжелателей знаменитого исландца в поэму, сочиненную во сне, и могло послужить непосредственным толчком для появления столь странного рассказа о придворном скальде.

Предложенное толкование пряди об Одди Звездочете как пародии не только способно пролить свет на обстоятельства рождения этого необыкновенного произведения. Если прототипом главного героя действительно был Снорри Стурлусон, — перед нами тот редкий случай, когда оказывается возможным исходить из довольно точной датировки пряди. Естественно полагать, что последняя в силу своей «злободневности», вероятнее всего, могла быть написана в 20-е или 30-е годы XIII в. и встраивалась в тот общий поток пародирования и поношений, который обрушивали на Снорри его противники и критики. Эта датировка не противоречит и некоторым особенностям языка и стиля пряди об Одди Звездочете, в частности, присутствующим в якобы приснившейся ее герою саге о правителях Гаутланда немногочисленным «куртуазным» заимствованиям, вероятно, проникшим из переводов рыцарской литературы: последняя интенсивно перекладывалась на древненорвежский язык с 20-х годов XIII столетия22. 318

* * *

Разумеется, любые толкования столь необычного сочинения, как предложенный вниманию читателя средневековый исландский рассказ, обречены оставаться лишь более или менее правдоподобными гипотезами. Единственное, что в подобных случаях под силу исследователю, — попытаться поставить это произведение в тот литературный и исторический контекст, в котором оно появилось и сквозь призму которого оно только и может рассматриваться. Как представляется, для большей объемности этого воссозданного здесь в самых общих чертах исландского литературного «контекста» XIII столетия в заключение нам следовало бы напомнить о еще одном необычном произведении, известность которого, однако, далеко превосходит скромную славу «Сна Одди Звездочета».

Речь идет о «Видении Гюльви» («Gylfaginning») — первой части «Младшей Эдды», знаменитого учебника поэтического искусства, приписываемого Снорри Стурлусону. Как известно, в этой части книги систематизированы и последовательно изложены обширные мифологические сведения (отчасти почерпнутые из цитируемых здесь же древнескандинавских эпических песней), необходимые для понимания и верного истолкования стихов скальдов. Составленное в форме вопросов и ответов — шведский конунг Гюльви-Ганглери наивно выспрашивает «древнюю премудрость» у восседающих на возвышающихся один над другим престолах трех конунгов-асов, именуемых Высокий, Равновысокий и Третий, — «Видение Гюльви» обнаруживает явную связь со средневековыми диалогическими трактатами, построенными как беседы учителя с учеником. Однако не может не броситься в глаза необычность обрамления этой центральной сцены, как считается, выдающее воззрения автора, христианина XIII в., на языческую мифологию.

Нижеследующая цитата из «Видения Гюльви», которой нам кажется уместным завершить заметки по поводу рассказа о странном происшествии с ученым звездочетом, приводится здесь вовсе не с целью установления параллелей между этими, по всей видимости, весьма далекими друг от друга произведениями. 319 Едва ли между ними вообще наличествует какая-нибудь связь, кроме разве что той, что в обоих повествованиях излагаются видения (в древнеисландской литературе никогда не проводилось различий между снами и видениями, увиденными наяву). В случае с Гюльви посланное ему видение оказывается мороком, наваждением — асы морочили Гюльви (ginning и означает «морок, обман»), в ходе их беседы не сказав ему ни слова правды ни о мироустройстве, ни о прочих интересовавших его вещах. Однако, как явствует из завершения рассказа, расставшись с ним, они поспешили привести реальность в соответствие с собственной выдумкой:

«<Высокий сказал:> «И если ты станешь расспрашивать дальше, не знаю, откуда ждать тебе ответа, ибо не слыхивал я, чтобы кому-нибудь поведали больше о судьбах мира. Довольствуйся тем, что узнал».

И в тот же миг Ганглери услышал кругом себя сильный шум и глянул вокруг. Когда же он хорошенько осмотрелся, видит: стоит он в чистом поле и нет нигде ни палат, ни города. Пошел он прочь своей дорогой, и пришел в свое государство, и рассказал все, что видел и слышал, а вслед за ним люди поведали те рассказы друг другу.

Асы же стали держать совет и вспоминать все, что было ему рассказано, и дали они те самые имена, что там упоминались, людям и разным местностям, которые там были, с тем, чтобы по прошествии долгого времени никто не сомневался, что те, о ком было рассказано, и те, кто носил эти имена, это одни и те же асы…»23.

Как бы ни трактовать отразившееся в заключении «Видения Гюльви» отношение создателя «Младшей Эдды» к языческому наследию, нетрудно заметить, что по странности и прихотливости замысла процитированный текст ничуть не уступает обсуждавшейся здесь истории об исландском сновидце.

Примечания