Н. Ю. Гвоздецкая

Памяти М. И. Стеблин-Каменского (1903–1981)

Исполнилось десять лет со дня смерти Михаила Ивановича Стеблин-Каменского. Выдающийся филолог, лингвист, исследователь скандинавской и западноевропейской литературы, он оставил по себе светлую память не только в кругу коллег-специалистов, но и у широкого круга читателей, неравнодушных к истории культуры. Его ученики с благодарностью вспоминают ту ясность и точность мышления, которая была свойственна М. И. Стеблин-Каменскому как ученому и которой он требовал и от своих коллег. Он не терпел фальши и многословия в науке, и лишь теперь нам становится до конца понятным, как много новых мыслей вмещают его небольшие по объему книги, выпущенные в научно-популярной серии издательства «Наука».

Не претендуя на полный анализ работ М. И. Стеблин-Каменского, отметим некоторые его черты как исследователя. Одна из них — умение сделать частное источником обобщения. Истолкование такого, казалось бы, частного факта древнеанглийской поэзии как субстантивный эпитет, превращается в его кандидатской диссертации в детальнейшее исследование общих стилистических свойств древнегерманского аллитерационного стиха. В работе о субстантивном эпитете он вплотную подходит к проблеме, которая непрестанно занимала его впоследствии, — проблеме взаимоотношения формы и содержания в истории литературного сознания. И поставить эту проблему во всей полноте помогает ему литература такой, на первый взгляд, периферийной области древней Европы, как Скандинавия.

Диалектика мысли М. И. Стеблин-Каменского строится на умении открыть в литературном факте парадокс. Скальдическая поэзия парадоксальна, так как простейшее, «фактографическое» содержание облекается ею в бесконечно сложную поэтическую форму. Но именно этот парадокс становится отправным пунктом для обоснования гипотезы об эволюции авторского самосознания, впервые высказанной М. И. Стеблин-Каменским в его докторской диссертации «Поэзия скальдов», — гипотезы, которая легла в основу его дальнейших рассуждений о духовном мире средневекового человека.

На этом, так сказать, философском аспекте его творчества хотелось бы остановиться особо. Работы М. И. Стеблин-Каменского — в той же мере о прошлом, как и о нас, его современниках. Недаром в последней главе его наиболее известной книги «Мир саги» автор заставляет читателя взглянуть на современный мир глазами древнеисландского привидения. Результат — явно не в нашу пользу. Его книга — не только о духовном мире саг об исландцах. «Мир саги» — книга о потерях цивилизации нового времени. Акцент на настоящем проявляется в общем тоне работы: все ключевые проблемы, поставленные в ней, невольно отсылают читателя к новому времени и зовут к размышлению. Этот акцент задан уже в эпиграфе к первой главе «Есть ли смысл в истории литературы?»: «Прошлое представляет культурный интерес только тогда, когда оно еще настоящее или может стать будущим»,1 но в полной мере раскрывается во второй главе, где вопрос о том, «что такое правда?» в древнеисландских сагах, переходит в обсуждение эволюции литературного сознания. За строками научной дискуссии о правде и вымысле в древней литературе сквозит сожаление об утрате цельности восприятия современным читателем, который выучился видеть в печатном тексте скорее источник информации, нежели источник мудрости. Сущность этой дискуссии — не только в открытии нового «вида» правды — правды синкретической, недоступной нынешнему литературному сознанию, но и протест против такого положения вещей в нашей науке и нашей цивилизации, где «ум с сердцем не в ладу».

В самом деле, «историческая» правда претендует на то, чтобы дать точное знание о прошлом, но она едва ли способна воодушевить читателя (не отсюда ли падение интереса к истории?). Ибо в науке появилось много разных «историй» — история экономическая, политическая, бытовая, религиозная, литературная и т. п., но нет единой истории духа, сопричастность которой мог бы ощутить каждый человек. История стала предметом рассуждений ученых специалистов, а рядовому читателю она доступна только в форме исторического романа, то есть «художественной» правды. Художественная правда воодушевляет (хотя чаще — развлекает и забавляет), но ведь она вымысел, то есть неправда! Таким образом, в новое время человек получает право оставаться человеком, т. е. цельной личностью, только в сфере фантазии, чем, возможно, объясняется любовь литературы XX в. к жанру научной фантастики. Но гипертрофированный интерес к утопическому будущему всемирной цивилизации скрывает под собой ущербность человеческой личности, равнодушной к прошлому родной страны, неспособной сложить сагу о ней хотя бы в своем собственном сердце.

Тревога за современного человека окрашивает собой и последующие главы книги. «Где границы человеческой личности?» — это вопрос о праве носить свое имя. С точки зрения современного читателя, неосознанное авторство ущербно, так как свидетельствует о том, что авторское самосознание растворялось в коллективной традиции в эпоху, когда человек оценивался прежде всего как представитель рода. Но насколько богаче оказывается содержание личности, которая мыслит себя как звено генеалогической цепи… Осознанное авторство создает такие крайние проявления разрыва литературной формы и содержания, как «формализм» в поэзии и «производственный роман» в прозе. И лучшие художники слова интуитивно стремятся возродить ту нерасчлененность художественной формы и содержания, которая была характерна для эпического сознания, как говорит об этом Л. Толстой: «Если бы я хотел сказать словом все то, что я имел в виду выразить романом, то я должен был бы написать роман тот самый, который я написал сначала».2

Пытаясь ответить на вопрос о том, «что — добро и что — зло?» в сагах, автор заставляет читателя согласиться с мнением А. Хойслера о том, что «переход от самопомощи, характерной для древних германцев, к государственной системе наказаний был куплен ценой крупной потери в нравственной энергии».3 Жалким и бесприютным предстает также современный человек в своем отношении ко времени и смерти, поскольку он потерял ту прочную органическую связь с прошлым, без которой нельзя себе представить героев саг: «Человек изолирован в настоящем. Его положение во времени ненадежно… Человек как бы примостился на крутом откосе, с которого он каждую минуту может скатиться в пропасть».4 Не удивительно поэтому, что по прочтении всей книги не столь уж комичными выглядят строки последней главы «Стоит ли возвращаться с того света?», описывающие впечатления древнего привидения по имени Торлейв от современной Исландии: «Несчастными казались Торлейву встречавшиеся ему люди и потому, что все они, по его мнению, были совершенно беззащитны, беспомощны и неприспособлены к жизни… Обычно человек теперь умел делать только что-нибудь одно и часто, по-видимому, совсем ненужное: например, сидеть за столом и писать грамоты, единственное назначение которых заключается в том, что они делают необходимым написание еще каких-то других грамот… или сидеть и слушать, как другие переливают из пустого в порожнее, и время от времени поднимать руку, выражая желание принять участие в этом переливании».5 Окрашенные мягким юмором, эти страницы тем не менее сквозят и щемящей тоской по утраченной цельности человеческой личности. За беспристрастным умом исследователя открывается горячее сердце, неравнодушное к бедам современного человека, переживающего кризис бездуховности.

Итак, рассказ о духовном мире древних исландцев оборачивается протестом против игнорирования духовного мира в современной культуре. И не случайно, наверное, последней, посмертной публикацией М. И. Стеблин-Каменского оказался вовсе не специальный труд, а рассказ «Дракон»6 — краткая и горькая повесть об одном дне ученого-филолога в ленинградскую блокадную зиму. Всенародные бедствия обостряют ощущение непрочности земного бытия. Плоть вечно стремится поглотить дух, и тогда на первый план выступает та корочка хлеба, описанию которой посвящена добрая половина рассказа. Но не хлебом единым жив человек. Даже наиболее тяжкие условия физического существования становятся для истинного ученого средством расширить границы своего духовного мира, попыткой понять «изнутри», как переживались подобные ситуации в древности, чем спасались люди? Перед его взором словно оживают страницы средневековой летописи — война, голод, болезни, мор, и кажется, вот-вот появится в небе таинственная комета, о которой так любили сообщать летописцы, или даже — древнегерманский огненный дракон… Кто он, этот дракон? Символ разрушающего времени и торжества материи над духом? Или знак бессмертной природы человеческого духа, призванного как собеседник на пир истории?

Рассказ был опубликован в 1989 г. — как оказалось, в преддверии многих катаклизмов последних лет, поэтому и читается он не только как рассказ о прошлом. В нем словно звучит немой укор: рвется и расползается сама ткань нашей материалистической и самоуспокоенной цивилизации — чем и как нам достойно ответить на это?

Примечания