М. И. Стеблин-Каменский

От саги к роману

В исландской средневековой литературе отчетливо выделяется обширная группа прозаических произведений, которые характеризуются одним общим признаком: они осознавались современниками как вымысел. Ниже я буду называть эти произведения «лживыми сагами», поскольку, как мне кажется, название это (об истории его речь пойдет ниже) хорошо выражает их основной признак — осознанность вымысла (ведь ложь, конечно, осознанный вымысел).

У историков литературы давно и прочно установилось мнение, что художественная ценность «лживых саг», как правило, очень невелика или даже равна нулю и что, если они и заслуживают исследования, то не как оригинальные художественные произведения, а только как конгломераты элементов, заимствованных из разных источников[1]. Литературное развитие, в результате которого «лживые саги» стали в средневековой Исландии господствующим жанром, принято считать то ли потерей исторического чутья или чувства реальности (в этом случае «лживым сагам» инкриминируется то, что они «чистый вымысел», но оставляется неясным, каким образом в литературном произведении вымысел может быть преступлением), то ли просто порчей литературных вкусов, но во всяком случае — падением, упадком, деградацией. А если иногда за «лживыми сагами» все же признается какое-то право на существование как литературы, то это только такое же право, какое в наше время признается за чисто развлекательной, низкопробной литературой, рассчитанной на массового, неквалифицированного читателя.

В настоящей статье я хочу поколебать это давно и прочно установившееся мнение о «лживых сагах» и показать, что литературное развитие, в результате которого они стали господствующим жанром, было не упадком, падением и деградацией, а, наоборот, прогрессом, освоением литературных средств, которые были недоступны авторам классических саг, завоеванием новых творческих возможностей, преодолением того противоречия, которое лежало в основе архаического реализма классических саг, и тем самым — шагом в направлении к реализму нового времени.

Но сначала несколько фактических и терминологических данных.

Как известно, в «Саге о Торгильсе и Хавлиди» (она была написана, как предполагается, в первой половине XIII в.) в связи с сообщением о том, что присутствовавшие на свадебном пиру, происходившем в 1119 г. на хуторе Рейкьяхолар забавлялись слушанием «Саги о Хромунде Грипссоне», говорится: «Эту сагу рассказывали королю Сверриру [он умер в 1202 г.], и он говорил, что такие лживые саги [lygisögur] всего забавнее. Однако есть люди, которые могут возвести свой род к Хромунду Грипссону». Как видно из пересказа «Саги о Хромунде Грипссоне» в римах XIV в. и саги, пересказывающей содержание этих рим, в «Саге о Хромунде Грипссоне» было много сказочной фантастики: герой этой саги сражается с могильным жителем в его кургане, добывает там волшебный меч, одерживает с его помощью победы и т. п. Приведенное выше высказывание из «Саги о Торгильсе и Хавлиди» позволяет заключить, что в той мере, в какой содержанием саги была сказочная фантастика, сага осознавалась как вымысел («ложь»). Возможно, однако, что отношение к такого рода сагам было двойственным в той мере, в какой они могли содержать и некоторые правдивые сведения о далеких предках тех, кто слушал эти саги (ср. в «Саге о Торгильсе и Хавлиди»: «Однако есть люди…» и т. д.), т. е. о событиях до заселения Исландии.

Саги, в которых, как в «Саге о Хромунде Грипссоне», рассказывается о событиях до заселения Исландии, т. е. о том, что было для исландцев самым далеким прошлым, стали в новое время называться «сагами о древних временах» (исл. fornaldarsögur). В этих сагах всегда в большей или меньшей степени налицо сказочная фантастика. Приведенное выше высказывание из «Саги о Торгильсе и Хавлиди» (как, впрочем, и ряд других фактов) позволяет заключить, что такие саги бытовали в устной традиции уже в первой половине XII в. Известно, однако, что писать такие саги стали значительно позже, а именно — не раньше конца XIII в., т. е. когда классические саги уже давно были написаны.

В группу «саг о древних временах» оказались включенными не только произведения, в основе которых действительно лежит какая-то древняя устная традиция в той или иной форме (героические песни, героические сказания, бывальщины и т. п.), но также и произведения (эти «саги о древних временах», как считается, стали возникать позднее других), в основе которых, как впоследствии стало очевидным, не лежит никакой древней устной традиции. Эти саги назывались и «поздними сагами о древних временах», и «вымышленными сагами о древних временах», и «романическими сагами о древних временах», и «лживыми сагами северных стран» и т. п. В этих сагах сказочная фантастика господствует, и, хотя действие в них локализуется где-то в далеком прошлом в северных странах (но не в Исландии!), очевидно, что эта локализация — литературная условность, вымысел. Конечно, к «лживым» следует отнести только эти «саги о древних временах». Естественно, однако, что четкой границы между двумя разновидностями «саг о древних временах» не существует: в ряде случаев может быть неясно, основано ли то, что рассказывается в саге, на древней устной традиции или нет.

Но нет четкой границы и между «поздними сагами о древних временах», и теми еще более поздними сагами, в которых тоже господствует сказочная фантастика, а действие опять-таки локализуется не в Исландии, и даже не обязательно в северных странах, но в самых различных местах, как реальных, так и фантастических, и в каком-то неопределенном прошлом. Эти саги тоже очень различно назывались. В отличие от «лживых саг северных стран» (т. е. «поздних саг о древних временах») их называли «лживыми сагами южных стран» (хотя действие в них не обязательно локализовано в южных странах). В отличие от «романических саг» или «рыцарских саг» (так принято называть переводы французских рыцарских романов) их называли «исландскими романическими сагами» (хотя ничего «романического» в обычном смысле этого слова в них, как правило, нет) или «исландскими рыцарскими сагами» (хотя в них не обязательно фигурируют рыцари). В единственном обширном (отличном, но далеко не полном!) опубликованном собрании этих саг они названы «поздними средневековыми исландскими романами»[2]. Судя по тому, что большинство этих саг сохранилось во многих рукописях и что эти саги были излюбленным материалом для пересказа в стихах (римах), произведения эти пользовались большой популярностью, и нет никаких оснований полагать, что они были рассчитаны на менее квалифицированного или менее требовательного читателя, чем тот, на которого рассчитывались классические саги. Напротив, поскольку они пришли на смену классическим сагам и стали господствующим литературным жанром, они, видимо, в каком-то отношении казались лучше того, чему они пришли на смену.

Выражение «лживые саги» встречается в древнеисландской литературе только один-единственный раз. Оно, конечно, не было обозначением определенной разновидности саг (таких обозначений вообще еще не существовало, они все возникли в новое время), а просто выражало определенное отношение к сказочной фантастике, а именно — то, что она осознавалась как вымысел. Но в новое время это выражение стали применять для обозначения всех тех саг, в которых господствует явный вымысел. Так его употребляем и мы.

А теперь перейдем к существу дела. Противоречие, лежащее в основе архаического реализма классических исландских саг, заключается в том, что они создавались как правдоподобный вымысел, т. е. были правдой художественной, однако принимались они просто за правду, т. е. правду историческую (или фактическую). То, что многое в классических сагах и в самом деле историческая правда, никак не меняет существа дела. Ведь и в современном историческом романе обычно есть историческая правда. Тем не менее в целом он — роман, а не история, правда не историческая, а художественная, и осознается как таковая. Историки древнеисландской литературы до сих пор не могут освободиться от иллюзии, в силу которой архаический реализм классических исландских саг кажется им тождественным реализму произведений Нового времени. Они до сих пор принимают правдоподобный, но неосознанный вымысел в исландских классических сагах за вымысел осознанный, т. е. точно такой же вымысел, как тот, который лежит в основе реалистических произведений нового времени.

История исландского сагописания — история постепенного преодоления противоречия, лежащего в основе архаического реализма классических саг, т. е. постепенного превращения литературного вымысла в вымысел осознанный. В конечном счете, когда вымысел, но уже не только осознанный, но и правдоподобный, стал средством правдивого изображения действительности, возник реализм в его классической форме. Но это только в конечном счете. В исландской средневековой литературе эта стадия развития не была достигнута: вымысел там оставался неправдоподобным, хотя и стал осознанным.

Вымысел должен был стать осознанным в той мере, в какой он был неправдоподобным: его неправдоподобность делала его заметным, очевидным, явным. Естественно поэтому, что развитие осознанного вымысла в сагах началось с обращения к сказочной фантастике. Но сказка — это литературный трафарет, а не жизненная правда. Таким образом, преодоление противоречия, лежащего в основе архаического реализма саг, т. е. развития, которое в конечном счете привело к торжеству реализма в его классической форме, на своей начальной стадии было оттеснением жизненной правды литературным трафаретом, отходом от реализма.

Развитие осознанного вымысла в древнеисландской литературе началось в тех сагах, в которых рассказывалось о, так сказать, периферийном прошлом, т. е. самом далеком прошлом, о котором в устной традиции в Исландии сохранилась память, а именно в тех «сагах о древних временах», которые были основаны на древней устной традиции. Рассказ о периферийном прошлом — наиболее благоприятная почва для сказочного вымысла: чем больше удалены во времени события, о которых повествуется в устной традиции, тем меньше рассказ о них должен подчиняться требованиям правдоподобия. Характерно, что и в «родовых сагах» (т. е. сагах, в которых рассказывается о событиях после заселения Исландии), как только действие переносится в эпоху до заселения Исландии, появляются сказочные мотивы и сказочная фантастика.

Общая тенденция развития сказывается также в том, что в тех «сагах о древних временах», в которых прощупывается древняя устная традиция, сказочная фантастика представлена в основном мотивами сказок-бывальщин, т. е. сказок, которые могли приниматься и за быль. Эти мотивы всего чаще — добывание клада, охраняемого могильным жителем, с которым надо сразиться, чтобы овладеть кладом, встреча с великанами, великаншами, карликами и т. п. Характерно также, что для этих саг отнюдь не обязателен сказочный конец (свадьба героя с королевской дочерью и его воцарение). Они могут кончаться и смертью героя. Между тем в тех «сагах о древних временах», в которых не прослеживается никакой древней устной традиции, т. е. сагах «лживых» в собственном смысле слова, господствуют мотивы волшебных сказок, т. е. сказок, которые искони принимались за небылицы. Эти мотивы — запечная молодость героя, злая мачеха, добывание волшебного средства, различные чудесные превращения, помощник, с помощью которого кто-то вызволяется у злых сил, преодолевается непреодолимое препятствие, решается невыполнимая задача и т. п. В этих сагах сказочный конец обязателен.

Само собой разумеется, что осознанность вымысла никогда не находила прямого выражения в «лживых сагах». Напротив. Именно для «лживых саг» характерны заверения их авторов в том, что рассказ, несмотря на кажущееся неправдоподобие, правдив. Пространные заверения такого рода есть, например, в прологе, эпилоге и середине «Саги о Хрольве Пешеходе». Сага эта изобилует сказочными мотивами (в ней есть и заколдованные доспехи, и разные другие волшебные предметы, и всевозможные чудесные превращения, и преодоление непреодолимых препятствий, и решение невыполнимых задач и т. п.). Сага эта, несомненно, не содержит абсолютно ничего исторического, хотя герой этой саги носит имя исторического лица — знаменитого викингского вождя, завоевавшего Нормандию. Заверение в правдивости, образующее пролог к этой саге, повторяется в «Саге о Сигурде Молчаливом», одном из «поздних средневековых исландских романов», изданных Агнетой Лот. Сходные заверения есть в «Саге о Хрольве Гаутрекссоне», одной из «поздних саг о древних временах», а также в «Саге об Экторе», «Саге о Вильяме Кошеле» и «Саге о Магнусе ярле».

Такие заверения — это, конечно, художественный прием, вошедший в употребление в связи с тем, что вымысел стал осознаваться как полноправное литературное средство. Дело в том, что каким бы неправдоподобным ни был вымысел, который преподносится в литературном произведении, в той мере, в какой это произведение — литература, фантастическое должно подаваться так, как будто оно действительность. Сама подача фантастического (конкретность описаний, натуралистичность деталей и т. п.) должна создавать впечатление, что оно — действительность, т. е. нечто зримое, слышимое, осязаемое и обоняемое. Заверения в том, что, несмотря на кажущееся неправдоподобие, рассказ правдив, — одно из средств подачи фантастического так, как будто оно действительность.

Заверяя в правдивости своего рассказа, автор как бы надевает маску правдивого рассказчика. Однако он прекрасно понимает, что его рассказ — вымысел, и поэтому он обычно не выдерживает своей роли. Так, в прологе к «Саге о Хрольве Пешеходе» вслед за пространными заверениями в том, что рассказ, несмотря на его неправдоподобие, правдив, поскольку и неправдоподобное вполне возможно и только глупые и серые люди не верят неправдоподобному и т. п., автор тут же говорит: «Поскольку на всех не угодишь, пусть всякий верит рассказу не больше, чем он хочет ему верить. Все же всего лучше и всего полезнее выслушать то, что рассказывается, и получить от него удовольствие, а не вред, ибо известно, что человеку не приходят в голову другие грешные мысли, пока он с удовольствием слушает забавный рассказ». Другими словами, не любо — не слушай, а врать не мешай!

Осознанность вымысла сказывается в «лживых сагах» всего больше в том, что в них обязателен конец, характерный для волшебных сказок, — женитьба героя на королевской дочери и его воцарение. Ведь, конечно, всегда было очевидно, что только жизнь сказочного героя кончается свадьбой с королевской дочерью, вообще же жизнь кончается смертью.

Сказочный конец во многом определяет специфику «лживой саги» как литературного произведения. Именно он всего больше обусловливает характер времени в «лживой саге». С женитьбой на королевской дочери всякие события прекращаются, и время как бы обрывается. Но, обрывая время, сказочный конец тем самым выносит все, что произошло до него, за рамки действительности или, вернее, за рамки реального, исторического, бесконечного времени, т. е. того времени, которое было характерно для классических саг, и таким образом оказывается, что все, о чем рассказывается в саге, произошло в каком-то конечном, фиктивном времени, параллельном историческому времени, но отличном от него так же, как сказочная действительность отлична от подлинной действительности. Но ведь в реалистических романах Нового времени тоже господствует фиктивное время!

Сказочный конец определяет и композицию саги. Поскольку он предусматривается во всем, что рассказывается в саге, он определяет ход действия в ней с самого начала и обеспечивает ее единство, ее целостность, т. е. то, что, как правило, отсутствовало в классических сагах. Все препятствия, стоящие на пути героя к браку с королевской дочерью, должны быть преодолены, какими бы они ни были непреодолимыми, и победа должна достаться ему, как бы велико ни было превосходство сил на стороне его врагов. Но тем самым сказочный конец делает необходимым и все то, что обеспечило бы такой ход действия, т. е. он требует введения тех или иных чудесных помощников — великанов, карликов, колдунов, колдуний и т. п., которые снабдили бы героя теми или иными чудодейственными предметами — заколдованным оружием, ковром-самолетом, волшебным зеркалом, целебным камнем и т. п. и сделали бы возможным то или иное чудесное превращение — снятие заклятия, одержание победы, решение трудной задачи и т. п.

Подчеркивая наличие главного героя, т. е. того, кто в конце непременно получит в жены королевскую дочь, и противопоставляя главного героя его антагонистам, т. е. тем, кто непременно будет посрамлен, сказочный конец обусловливает концентрацию повествования вокруг одной личности, т. е. опять-таки то, что, как правило, отсутствовало в классических сагах. Вместе с тем главный герой «лживой саги» — в сущности своего рода литературный тип. Правда, это тип максимально обобщенный и минимально индивидуализированный, поскольку обязательно для главного героя «лживой саги» только одно — сказочный конец его карьеры.

Наконец, сказочный конец «лживой саги» — это своего рода идейная установка, поскольку он подразумевает внушение слушателю или читателю определенного мировоззрения, а именно — веры в то, что все на свете всегда кончается наилучшим образом. Такого настойчивого утверждения определенного мировоззрения не бывало в классических сагах, но в романах Нового времени оно — обычное явление. Правда, в силу обязательности сказочного конца идейное содержание «лживых саг» крайне элементарно и всегда одинаково. Но ведь зато оно, несомненно, удовлетворяло одну из самых насущных потребностей человека — потребность верить в свою удачу, ибо, как легко заметить, наблюдая маленьких детей, слушающих сказку, наивный слушатель сказки всегда отождествляет себя с ее героем. То, что и в наше время счастливый конец, т. е. так или иначе осовремененная форма сказочного конца, пользуется такой широкой популярностью, объясняется, конечно, живучестью этой детской иллюзии.

«Лживая сага» и волшебная сказка — это явления генетически аналогичные: и та и другая возникли в результате осознания вымысла как литературного средства. Поэтому у них много общего. Однако «лживые саги» все же не волшебные сказки. Грубо говоря, различие между ними заключается в том, что волшебные сказки возникали на устно-повествовательном уровне, тогда как «лживые саги» возникали на литературном уровне. Этим объясняется не только наличие в «лживых сагах» более или менее явных заимствований из других литературных произведений, как исландских, так и иноземных, но и ряда других черт, характерных для «лживых саг».

«Лживые саги» композиционно сложнее волшебных сказок. Сюжет «лживой саги» часто представляет собой сплетение нескольких параллельных линий развития. У главного героя оказываются дублеры (всего чаще это его противники, ставшие после сражения с ним его побратимами), которые дублируют его карьеру, так что сага кончается несколькими свадьбами с королевскими дочерьми. Композиция «лживой саги» может быть усложнена также возвращением рассказа назад или тем, что кто-то из персонажей рассказывает свою жизнь. По сравнению с тем, что имеет место в волшебных сказках, в «лживых сагах» сказочные мотивы в меньшей степени включены в сюжет, с меньшей необходимостью вытекают из него и могут быть композиционно избыточными. Наконец, в композиции «лживой саги» заметное место могут занимать описания. Часто это описание внешности персонажей, доспехов, одеяний, драгоценностей, убранства палат, пиршеств. Но наиболее часты и пространны в «лживых сагах» описания битв. Описания эти обычно гиперболичны: противник героя рассекается сверху донизу или разрубается пополам, у него высыпаются все зубы, его голова отлетает, он так подбрасывается героем вверх, что исчезает в воздухе, он проваливается сквозь землю, он превращается во время битвы в орла, змея, льва и т. п. Поскольку при этом невозможны ни опасения за героя (он непременно одержит победу и в конце концов получит в жены королевскую дочь!), ни жалость к его противнику (он непременно будет посрамлен, как он того заслужил!), гиперболические описания битв рассчитаны явно не на то, чтобы потрясти или ужаснуть, а скорее на то, чтобы позабавить или рассмешить, как может рассмешить клоунада. К ним вполне подходит аристотелевское определение комического: «ошибка или уродство, не причиняющие страданий и вреда». О том, что гиперболические описания битв именно так воспринимались в Исландии, свидетельствует, в частности, знаменитое высказывание «Евангелие не забавно, там нет битв», приписываемое какой-то простодушной старушке и ставшее поговоркой.

Но, пожалуй, самое существенное отличие «лживых саг» от волшебной сказки заключается в том, что в них, как правило, сообщается множество сведений, совершенно ненужных ни для развертывания действия, ни для характеристики персонажей, а именно — личных имея, в том числе иногда имен исторических лиц, генеалогий или других перечней личных имен, названий самых разнообразных стран, городов и местностей, различных географических сведений и т. п. В классических исландских сагах такого рода сведения обычно были, так сказать, художественно мертвыми элементами, т. е. сведениями, которые осознавались как правда и поэтому входили в сагу как неотъемлемая часть ее содержания, хотя и не выполняли никакой художественной функции. В «лживых сагах» такого рода сведения уже не художественно мертвые элементы. Их назначение — придать правдоподобие рассказу, создать иллюзию реальности. Они уже не содержание, а форма. Они — художественный прием, обычный и в реалистических романах.

В «лживых сагах», в той мере, в какой они не основаны на древней устной традиции, локализация действия всегда вымысел, конечно. Однако прослеживается развитие от локализации действия в Скандинавии эпохи викингов (в тех «сагах о древних временах», которые называются также «викингскими сагами») к его локализации в любых, как реальных, так и фантастических, странах (в «поздних исландских средневековых романах»). Это развитие обычно тоже считается своего рода деградацией, потерей чувства реальности и т. п., поскольку в «викингских сагах» обычно усматривается какой-то отзвук древней традиции. Но отзвук этот сводится, в сущности, к нескольким совершенно трафаретным мотивам и ситуациям, таким как бой с викингами на острове, заключение побратимства после боя, добыча клада из могильного кургана, и т. п. Поэтому развитие, о котором идет речь, скорее не деградация, а, наоборот, завоевание новых творческих возможностей, освобождение от трафаретов, заданных местной традицией, расширение творческого горизонта, выход на интернациональную литературную арену, т. е. опять-таки развитие от саги к роману Нового времени.

В этом очерке я только мельком упомянул о том, что в «лживых сагах» есть заимствования из иноземной литературы. Между тем, по-видимому, в науке господствует мнение, что выслеживание таких заимствований — основное, чем должен заниматься исследователь «лживых саг», и что эти саги и нельзя исследовать иначе, как с точки зрения влияния на них иноземной литературы и в первую очередь — французского рыцарского романа. Поэтому, боясь показаться безнадежно отставшим от науки, я все же коснусь отношения «лживых саг» к французскому рыцарскому роману.

Очевидно, конечно, что в средневековой Исландии существовали все условия для того, чтобы французский рыцарский роман мог оказать влияние на туземную литературную традицию. Как известно, еще в 1226 г. по распоряжению норвежского короля Хакона Старого (1217–1263) некий брат Роберт перевел или, вернее, пересказал в прозе «Роман о Тристане» Тома́, и эта «Сага о Тристраме и Исёнд» сохранилась в исландской рукописи (переводы французских рыцарских романов, как известно, обычно делались в Норвегии, а потом попадали в Исландию). По-видимому, в XIII в. были переведены в прозе также «Ивейн», «Эрек и Энида» и «Персеваль» Кретьена де Труа (эти переводы или, вернее, пересказы известны как «Сага об Ивенте», «Сага об Эрексе» и «Сага о Парсевале») и некоторые другие французские рыцарские романы. Поскольку «лживые саги» начали писать не раньше конца XIII в., а в основном их писали в XIV–XV вв., то ничто не мешает предположению (и такое предположение обычно делается), что именно переводы французских рыцарских романов проложили дорогу для исландских «лживых саг».

Очевидно также, что ряд мотивов, используемых в «лживых сагах» (например, любовный напиток, благодарный лев, оклеветанная королева, завистливый придворный и т. п.), вполне могут восходить к французским рыцарским романам. Из них же, вероятно, и встречающиеся в «лживых сагах» черты рыцарского быта — турниры, замки, обучение семи искусствам и т. п. Возможно, что обычные в «лживых сагах» описания доспехов, пышных одеяний, роскошных палат, празднеств и т. п. — влияние французских рыцарских романов.

Однако, как нам представляется, для понимания места «лживых саг» в процессе литературного развития важно знать не столько то, что было в них заимствовано из рыцарских романов, сколько то, что не было в них заимствовано из рыцарских романов, несмотря на то, что существовали все условия для такого заимствования. Я имею в виду следующее важное обстоятельство: в «лживых сагах» (как в «поздних сагах о древних временах», так и в «поздних средневековых исландских романах») нет того, что, как обычно считается, составляет сущность французских рыцарских романов, а именно — углубления во внутренний мир персонажей, в их переживания, и в первую очередь — любовные, романические переживания. Другими словами, в «лживых сагах» нашло отражение только, так сказать, внешнее пространство французских рыцарских романов, но не их внутреннее пространство.

Характерно, что в упомянутых выше прозаических пересказах французских рыцарских романов романическим переживаниям уделено, как известно, несравненно меньше места, чем в оригиналах. Так, в «Саге о Тристраме и Исёнд» все монологи или диалоги, в которых эти переживания находят выражение, как правило, сильно сокращены или совсем выпущены. В сущности, романические переживания не устранены полностью, лишь поскольку они входят в сюжет как его неотъемлемая составная часть. В самом деле, что осталось бы от данного сюжета, если бы любовные отношения и переживания героя и героини были бы полностью устранены?

Но что касается «лживых саг», т. е. не пересказов иноземных романов, а оригинальных исландских произведений, то в них, как правило, полностью отсутствуют какие-либо упоминания о романических переживаниях. Правда, в соответствии с каноном сказочного конца герой всякой «лживой саги» кончает свою карьеру тем, что женится на королевской дочери, и в аналогичные браки вступают его дублеры (побратимы). Но хотя такая женитьба может быть результатом сватовства, сопряженного с преодолением различных трудностей и препятствий, ей никогда не предшествуют какие-либо упоминания о любовных переживаниях тех, кто вступает в брак. Получение героем и его дублерами невест в эпилоге «лживой саги» чаще всего похоже на получение ими феодальных владений, и не случайно такое получение невесты было вместе с тем и вступлением во владение королевством. Соответственно в «лживых сагах», как правило, отсутствует какая-либо индивидуализация героя и героини, за исключением того, что они наделяются всегда теми же стандартными качествами: герой — силой и доблестью, а героиня — красотой и умом.

Здесь, однако, целесообразно остановиться на саге, которая может показаться исключением из общего правила, а именно на «Саге о Фритьофе». Поскольку действие в ней происходит в Норвегии в легендарные времена, ее относят к «сагам о древних временах». Однако, как обычно считается, она лишена какой-либо исторической основы, и в ней налицо сказочный конец, так что она — «лживая сага». Правда, по манере повествования она похожа на классические саги. В новое время эта сага стала считаться трогательной историей целомудренной любви доблестного Фритьофа к добродетельной Ингибьёрг. Такую историю вчитал в сагу шведский романтик Тегнер в своей знаменитой поэме «Сага о Фритьофе». Однако если внимательно прочесть исландскую сагу, то оказывается, что в ней абсолютно ничего не говорится о чувствах Фритьофа. А что касается его поведения, как оно изображается в саге, то его можно истолковать и так, что он добивается руки Ингибьёрг только потому, что она королевская дочь, а позднее, живя у короля Хринга, за которого Ингибьёрг была выдана замуж, он не пользуется возможностью убить престарелого Хринга, рассчитывая на то, что Хринг и так скоро умрет и в награду за его верность завещает ему и королеву и, главное, королевство, что тот действительно и делает, и таким образом обеспечивается обязательный в «лживой саге» сказочный конец. Что же касается поведения Ингибьёрг, как оно изображается в саге, то его всего естественнее было бы истолковывать как ее полное безразличие к тому, чья она жена — Хринга или Фритьофа.

Однако такое толкование саги (как и ее обычное сентиментальное толкование как трогательной любовной истории) подразумевает одно хитрое допущение: внутренний мир персонажей изображался в сагах якобы исключительно через их поведение, и это было якобы сознательным художественным приемом, применявшимся в сагах. Такое допущение обычно делается в отношении классических исландских саг (а в них, как известно, никогда не говорится о внутреннем мире персонажей), и в последовательном применении этого приема обычно усматривается сущность искусства саги. Однако не модернизируется ли искусство саги, когда делается такое допущение? Изображение чувств персонажа подразумевает интерес к человеческим чувствам, существование которого в средневековой Исландии более чем сомнительно. Чувства, которые читателю нового времени кажутся изображенными в саге, ни автор саги, ни его современники не могли вчитать в нее по той простой причине, что их интересовали действия, а вовсе не чувства. Не случайно читателю нового времени нередко оказывается возможным вчитать в персонажа саги прямо противоположные чувства (в случае «Саги о Фритьофе» — как целомудренную и верную любовь, так и циничный расчет!).

Конечно, французский рыцарский роман — литературное развитие в том же направлении, что и «лживые саги»: и то и другое было преодолением обязательной историчности и осознанием вымысла как полноправного литературного средства через обращение к сказочной фантастике (см., например: Михайлов А. Д. Французский рыцарский роман. М., 1976). Не случайно для начального периода развития французского романа характерны так называемые псевдоисторические произведения — «Роман об Александре», «Роман о Бруте» Васа, «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мора и т. п. Не случайна и та огромная роль, которую сыграла в развитии французского рыцарского романа кельтская сказочная фантастика — так называемые бретонские сюжеты. Однако во Франции развитие зашло значительно дальше, чем в Исландии. Основными чертами французского рыцарского романа стали углубление во внутренний мир личности, психологический реализм, правдивое изображение личностных переживаний. И вполне понятно, почему это были, как правило, любовные, романические переживания: ведь именно в этих переживаниях всего больше сказывается личностное начало в человеке, и оно сказывается тем сильнее, чем больше эти переживания (как любовь Тристана и Изольды) находятся в противоречии с общественными установлениями (в случае Тристана и Изольды — с обязательствами супружеской и феодальной верности).

Но понятно также и то, почему в Исландии развитие не могло зайти так далеко, как оно зашло во Франции. Французские рыцарские романы — плоды осознанного авторства, продукты изощренного мастерства. Не случайно имена их авторов обычно известны. А самый знаменитый из них — Кретьен де Труа — автор с яркой творческой индивидуальностью, своим мировоззрением, своей манерой. Характерно также, что французские рыцарские романы периода расцвета этого жанра — стихотворные произведения: поэзия, как правило, — более благоприятная почва для развития авторского самосознания и сознательного мастерства, чем проза. Но осознанность своей авторской личности — почва и для того, чтобы личностное начало, внутренний мир человека, его переживания, и в первую очередь романические, т. е. наиболее личностные переживания, нашли литературное выражение.

Между тем в «лживых сагах» невозможно обнаружить никакого следа осознанного авторства или сознательного мастерства. Нигде в исландской средневековой литературе не говорится ни о том, что они сочинялись кем-то, ни о тех, кто их сочинял, и ни в одном случае те, кто их сочинял, не называют себя. Вместе с тем, вероятно, не случайно, что тогда как личностный аспект сексуальной жизни, т. е. романические, любовные переживания, не находит никакого выражения в «лживых сагах», ее, так сказать, надличный, чисто физиологический аспект нашел яркое выражение в одной из «лживых саг», а именно — в «Саге о Боси». Развернутые эротические метафоры, которые Боси произносит во время приапических сцен, разыгрывающихся между ним и каждый раз новой девушкой, могли бы быть текстами к обрядам фаллического культа. Может быть, не случайно и то, что именно эта сага содержит также стихотворное заклинание (его произносит колдунья Бусла, чтобы спасти Боси, ее воспитанника, от смерти), которое несомненно отражает древнюю языческую традицию.

Объясняется ли отсутствие следов авторского самосознания в «лживых сагах» тем, что сочинение этих саг казалось делом, в котором не стоило признаваться, поскольку они были вымыслом, в сущности трафаретным комбинированием трафаретных мотивов и ситуаций, воспроизведением трафаретной схемы со сказочным концом? Едва ли. Их трафаретность вряд ли сознавалась. Гораздо более вероятно, что сочинение «лживых саг» потому казалось делом, в котором не стоило признаваться, что еще живо было характерное для всякого древнего общества пренебрежительное отношение к сказке (т. е. осознанному вымыслу!) как к забавному вздору, занимательной чепухе, т. е. чему-то, не заслуживающему серьезного внимания и литературно неполноценному. Наиболее ясное выражение это пренебрежительное отношение к сказке нашло в известных словах Одда Сноррасона в его «Саге об Олаве Трюггвасоне»: «Лучше слушать себе на забаву это [т. е. сагу об Олаве Трюггвасоне], чем саги о мачехе [т. е. волшебные сказки], которые рассказываются пастухами и о которых неизвестно, правда ли они». Но, конечно, всего знаменательнее тот факт, что хотя сагописание началось в Исландии еще в середине XII в., «лживые саги» начали писать только в самом конце XIII в., а между тем не подлежит сомнению, что в устной традиции они бытовали уже в первой половине XII в.

Но тогда становится понятным и тот парадоксальный факт, что хотя ни в одном случае неизвестно, кто сочинил ту или иную «лживую сагу», известен переводчик ряда французских рыцарских романов (как обычно предполагается, упомянутый выше брат Роберт был переводчиком не только «Романа о Тристане», но и некоторых других французских рыцарских романов). Предположить, что переводы или пересказы рыцарских романов казались более оригинальным творчеством, чем сочинение «лживых саг», нельзя уже потому, что, как не раз указывалось исследователями, не существовало четкого различия между переводом или пересказом и сочинением оригинального произведения. Дело, скорее всего, просто в том, что французские рыцарские романы были окружены ореолом культуры, которая казалась образцом для подражания, и отблеск этого ореола падал и на переводчика-пересказчика.


Литература

1. Schlauch M. Romance in Iceland. Princeton, 1934.

2. Late medieval Icelandic romances / Ed. Agnete Loth. I–V. Copenhagen, 1962–1965 (Editiones Arnamagnæanæ. Ser. B, Vol. 20–24).

3. Михайлов А. Д. Французский рыцарский роман. М., 1976.


Примечания

[1] Schlauch M. Romance in Iceland. Princeton, 1934

[2] Late medieval Icelandic romances / Ed. Agnete Lofh. I–V. Copenhagen, 1962–1965 (Editiones Arnamagnæanæ. Ser. B. Vol. 20–24).

Источник: Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1982. Т. 41. № 1. С. 18–27.

Сканирование: Дарья Глебова

OCR: Виталий Шипунов