Гьест Паульссон

Ханс Вёгг

Hans Vöggur

Ханс Вёгг был водоносом в Рейкьявике почти столько, сколько помнили люди. И столь же долго он напевал себе под нос на один и тот же мотив единственную песню, когда наполнял водой вёдра из насоса на Главной улице и когда трогался в путь. Он шёл, напевая, вверх по всей улице. И где бы люди не встречали Ханса Вёгга с его вёдрами, он постоянно напевал на один и тот же мотив строки:

Поит город старик Вёгг,
но про Вёгга забывают;
в его жизни нет как нет
ни веселья, ни печали.

Неизвестно, сочинил ли их Ханс Вёгг или это была какая-то старая песня. Но, конечно, она чрезвычайно подходила к Хансу; его прозвали Вёггом1, потому что он немножко покачивался с боку на бок, возможно, на самом деле для того, чтобы дать попеременно отдыхать рукам с вёдрами с водой, ибо он стал стар и слаб.

Hans Vöggur

© Guðrún Tryggvadóttir

Ханс никогда не был красив, как в молодости, так и с годами не похорошел, чего и следовало ожидать. Теперь ему перевалило за пятьдесят, у него было длинное, вытянутое лицо и неуклюжая фигура. Он стал сутулым, как случается почти со всеми водоносами, потому что постоянно смотрел вниз себе под ноги, чтобы увидеть, не льётся ли из вёдер. С возрастом его походка стала одинаковой, держал ли он вёдра с водой или нет; когда он по воскресеньям приходил в церковь — а он постоянно это делал — то шёл, сутулый, наклонившись вперёд и отставив от себя руки, как будто в обеих руках нёс по вёдру.

В молодости Ханс был рыжеволос, но теперь волосы поседели, и так как Ханс не привык каждый день расчёсываться, то они свисали серо-рыжими космами ему на лоб и на глаза. Большой бородой Ханс не мог похвастаться, ведь о ней он мало заботился; бакенбард он никогда не носил, но на подбородке и верхней губе свисали пучки волос, которые теперь побелели. Ханс обычно чуть-чуть подстригал их, когда ему казалось, что они стали слишком уж длинными.

Старый Ханс во многих отношениях был странным; он никогда ни с кем не ссорился и жил в мире со всем миром, но это и всё, что можно было сказать о его отношениях с людьми. У него никогда, насколько ведали люди, не было каких-либо друзей или товарищей, и никогда он не знал любви.

На самом деле никто не обращал на Ханса внимания.

Работницы в тех домах, куда Ханс приносил воду, относились к Хансу словно к какому-то низшему существу, с которым не стоит и словом перемолвиться; по распоряжению хозяек они совали ему немного еды. Он брал, благодарил и молча ел. В определённое время хозяева платили ему за ношение воды. На этом все его отношения с миром заканчивались — за исключением лошадей и уличных мальчишек.

Никому не приходило в голову попытаться познакомиться с ним, узнать его или растопить лёд, что намёрз на душе этого водоноса, словно на его вёдрах в зимний день. Нет, это никому не приходило в голову, прежде всего самому Хансу; он привык к этому. Но если бы кто-нибудь смог заглянуть в его душу, то, вероятно, удостоверился бы, что она изнутри обледенела точно так же, как изогнулись от ношения воды и его плечи.

Но лошади Рейкьявика лучше всех людей знали, что несмотря на всю привычную обледенелость, душа и руки Ханса Вёгга не стали холодными. Печальное зрелище — видеть зимой в Рейкьявике лошадей, содержащихся на подножном корму; они бродят по берегу или по улицам, тощие, изнывающие от жажды и лишённые приюта; никто не обращает на них ни малейшего внимания, и никто даже не знает, чьи они; в шторм и метель они, дрожа, торчат под стенами домов или пребывают в открытом поле, полумёртвые от голода и холода.

Этих лошадей Ханс Вёгг брал к себе; он поил всех, кого находил, похлопывал их и чесал за ухом и вёл с ними долгие многословные беседы, в которых никто ничего бы не понял, кроме них самих. Из-за этого он в их кругу стал так любим, что они порой сопровождали его по улицам целым табуном. Ханс Вёгг никогда не был веселее или довольнее, чем когда так происходило. Тогда он распевал свою песню чуть громче, чем обычно, чуточку сильнее раскачивался с боку на бок и улыбался от уха до уха.

Похоже протекали его отношения с уличными мальчишками. О Хансе рассказывали, что когда он только стал водоносом, уличные мальчишки начали подшучивать над ним и дразнить его, как и других водоносов. Они бросали в него снежками, разливали из его вёдер воду и обзывали его всяческими обидными словами.

Ханс принимал всё это с очень большой выдержкой, и один раз, когда их наглость и ругань перешли все границы, он очень спокойно сказал им:

— Этого не стоит делать, добрым детям нужно играть.

Может показаться странным, но мальчишки успокоились и мало-помалу совсем перестали дразнить старого Ханса. И спустя не слишком большое время вышло так, что уже считалось причинять ему какое-либо зло очень большой низостью.

Часто случалось иное: его избирали для того, чтобы добиться примирения между уличными мальчишками и другими водоносами, и, хотя никаких особенных полномочий для этого у него не было, он действовал успешнее, чем большинство других миротворцев.

Так продолжалось до одного прекрасного дня после нового года, когда Ханс с водой не появился. Работницам в тот день пришлось, хоть и с большой неохотой, отправиться за водой самим. Никому не пришло на ум наведаться к Хансу. Обычно он снова появлялся, как только мог подняться на ноги, так случалось, когда он заболевал и не мог приступить к своей работе. Ни у кого, наверное, и мысли не возникало, что Ханс Вёгг может оказаться среди тех, кто способен попросить:

— Я болен, проведайте меня.

Ханс был исключением. Не нужно было проведывать Ханса, он обычно сам показывался.

Но когда он не появлялся три дня, ночного сторожа послали в хижину у Селя, где Ханс спал в одиночестве. Ночной сторож вернулся и сказал, что Ханс умер.

Эта новость облетела весь город, и везде толковали исключительно о Хансе и его смерти. Все находили для него какое-нибудь доброе слово. Он был исключительным примером для всех водоносов, преданный, прилежный и благодарный за всё, что ему делали хорошего. И все разговоры заканчивались тем, что поблизости другого такого водоноса не найдёшь. Женщины из домов, куда Ханс приносил воду — а среди них были фру2 и мадам — велели зажечь керосиновую лампу в хижине у Ханса, пока он будет оставаться там, и одна фру дала псалтырь, чтобы положить ему на грудь.

Ханс лежал в своей хижине на погребальных носилках, и в хижине так сиял свет от керосиновой лампы, что Ханс от удивления очнулся бы, если бы мог. При жизни его никогда не радовал подобный свет. И на груди у него лежал позолоченный псалтырь; живому ему никто бы не позволил прикоснуться к такой красивой книге. Теперь Ханс стал чист и прекрасен — он был мёртв.

Из земных благ Ханс немного оставил после себя, и это стало самым большим затруднением при похоронах. Люди заговорили о сборе средств, но из этого ничего не получилось; никто не захотел начать. Мадам Сигрид сказала, что при подобных обстоятельствах всегда трудно начинать; это будет словно люди проталкиваются вперёд со своими хорошими поступками; что касается её, то она, по её словам, предпочитает делать хорошие поступки так, чтобы «левая рука не знала, что делает правая». И её подруги, когда она сказала об этом, ответили, что думают по этому поводу точно так же.

Поэтому пришлось хоронить Ханса за счёт общины. Люди говорили, что это на самом деле будет очень естественно, так на том и порешили.

Но затем в сундучке старика Ханса нашли деньги, и хотя их было немного, но всё же достаточно, чтобы сделать его похороны приличными и достойными.

Впоследствии мадам Анна доверительно сообщила своим подругам, будто бы у неё имелись под рукой деньги на похороны, но она лишь хотела доставить «им» незначительные неприятности для того, чтобы разом заткнуть им всем рот этими деньгами. Она прибавляла, что этого не понадобилось, поскольку у Ханса нашли деньги. А её подруги, осушив у неё третью чашку кофе, повторяли друг за дружкой, что это, конечно, совершенно то же самое, словно бы она сделала это, и нельзя найти никого, кто сделал бы это лучше неё самой. Позднее мадам Сигрид, бывшая одной из её подруг, говорила, что на самом деле нет ни доли правды в том, что та собиралась дать деньги на погребение Ханса, и на следующий день мадам Анна узнала о том, что говорила мадам Сигрид, и это высказывание стало причиной того, что они не пили друг у друга кофе следующие полгода.

Итак, Ханса хоронили на его собственные средства. На погребении было множество людей; его пришли проводить почти все мадам и фру из домов, куда он приносил воду. Многие женщины растрогались, вспоминая согнутого старика с искривлёнными руками. И нельзя было сказать, что на его похоронах не лились слёзы. И хотя то чувство в сердце, что вызвало слёзы, никогда не было настолько сильным, чтобы заставить шевельнуть рукой для денежного взноса, всё же слёзы всегда считались свидетельством чувствительности и доброты, свидетельством того, что люди эти на самом деле хорошие, несмотря на всё, что писалось и говорилось тому вопреки.

Когда наступила весна, фру Гвюдлёйг доверилась одной своей подруге, что собирается положить венок на могилу Ханса Вёгга, покойного водоноса. На следующий день по всему городу говорили о том, что фру Гвюдлёйг положила два венка на могилу Ханса Вёгга. Это казалось весьма возможным; все знали, что фру Гвюдлёйг была добросердечна и готова помочь, и сейчас люди вспоминают много историй о её щедрости и доброте к беднякам.

Но никто не пошёл на кладбище посмотреть, появился ли хоть какой-нибудь венок на могиле нашего Вёгга.

1882


Примечания

1 От исл. vagga — «качаться».

2 Фру (frú) — «госпожа, сударыня», уважительное обращение к женщине.

© Тимофей Ермолаев, перевод с исландского

© Guðrún Tryggvadóttir, иллюстрация

Спасибо за помощь в редакции перевода Надежде Топчий.