Г. И. Анохин

Вклад Е. А. Рыдзевской в советскую скандинавистику

До сих пор в советской историографии недостаточно изучено и оценено научное наследие наших предшественников-скандинавистов, таких как С. Сабинин, С. Н. Сыромятников, Ф. А. Браун, К. Ф. Тиандер, В. А. Брим. Мало кто знаком и с научным наследием советской скандинавистки Е. А. Рыдзевской, которое представляется весьма значительным и не утратило своей актуальности и в наши дни. Кажется, единственной попыткой показать и оценить это научное наследие является недавняя работа В. В. Похлебкина1.

Елена Александровна Рыдзевская родилась в Петербурге 10 января 1890 года в семье генерала, военного инженера. Среднее образование она получила в одной из лучших в ту пору в столице России частной гимназии Л. С. Таганцевой, помимо того, изучая иностранные языки дома, овладела английским, французским, немецким, а затем, отчасти уже в институте, шведским, норвежским, датским, читала и переводила со словарем с итальянского языка2.

В 1907–1911 годах она училась и закончила четыре курса словесно-исторического факультета Санкт-Петербургского женского педагогического института, получив подготовку как археолог, этнограф, историк и филолог под руководством С. Ф. Платонова, Ф. А. Брауна, А. А. Спицына, а затем и А. А. Шахматова3. На пятом, практическом курсе института она отказалась учиться, так как, по ее словам, «не собиралась заниматься педагогической деятельностью»4.

С 1910 года Е. Рыдзевская работала по археологии в Эрмитаже под руководством академика Я. И. Смирнова5, и в такой степени углубилась в эту работу, что, казалось, станет именно археологом, хотя, как она писала позднее, «специальностью наметила себе еще в средней школе русскую историю, которой и занималась будучи курсисткой, причем с 1909 года избрала основным предметом занятий древнейший период русской истории, в частности — скандинавско-русские отношения этого времени. В связи с этим изучила как русские летописи, так и древнесеверную литературу (саги и другие письменные памятники)»6.

Развивая в себе именно задатки археолога, Рыдзевская в августе-сентябре 1912 года изучала под руководством известных скандинавских археологов Т. И. Арне, О. Альмгрена и Ё. Гальмстрёма археологические материалы в музеях Стокгольма, Осло и Бергена и принимала участие в работе Археологического съезда в Стокгольме. В 1913 году она знакомилась в Москве с древностями Исторического музея, а в мае-июле 1914 года изучала памятники искусства и археологические памятники в Германии (Берлин и др.) и в Италии (Венеция, Флоренция и др.)7.

Первые научные труды Рыдзевской были по археологии. На основании изучения коллекций Эрмитажа Рыдзевская опубликовала в 1915 году в «Записках отделения русской и славянской археологии императорского Русского археологического общества» два сообщения о кладах — «Тверской клад 1906 года» и «Клады старых серебряных шейных гривен западного типа»8. В этом же выпуске (стр. 210–221) помещено и ее третье сообщение — «Клад серебряных вещей из Терслева», фактически — сокращенный пересказ незадолго перед тем вышедшей в Копенгагене статьи датского археолога X. Йохансена9.

В первой названной работе Рыдзевская сообщала, что «осенью 1906 года в Твери, между р. Волгою и Тьмакою, близ полотна железной дороги, студентом Санкт-Петербургского университета А. И. Ивановым замечен был предмет, принятый им сначала за обломок жестяной коробки, но при ближайшем рассмотрении оказавшийся серебряным запястьем. Дальнейшим расследованием места находки был обнаружен большой клад серебряных вещей в остатках глиняного горшка. В 1908 году клад был поднесен отцом студента Иванова, председателем местной архивной комиссии И. Л. Ивановым, великому князю Константину Константиновичу, которому было угодно передать его в императорский Эрмитаж…»10. Далее Рыдзевская детально описала находки, однако без попыток датировки их.

Во второй работе Рыдзевская сообщала о хранящихся в Эрмитаже серебряных шейных гривнах, найденных в 1870–1880-х годах в Смоленской, Витебской и Петербургской губерниях, и гривнах неизвестного происхождения. Ссылаясь на мнение А. А. Спицына, Рыдзевская писала: «Гривны данного типа могут быть относимы к VIII–IX в., они попадаются и отдельно в погребениях Литвы и западных финнов. Происхождение этих гривен и их оригинального орнамента неясно. Возможно, что это местная, литовская форма, представляющая своеобразную обработку более старой римской»11.

В пересказе статьи Йохансена о кладе Терслева Рыдзевская писала: «По составу своему клад близок к другим кладам серебра X–XI в. восточной и северной Европы», Будучи, видимо, полностью согласна с выводами Йохансена, она резюмировала: «Он (клад. — Г. А.) характерен для местного производства, где происходила переработка орнаментальных мотивов, заимствованных извне. Сношении с Востоком являются второстепенными по своему значению; благодаря им получился лишь самый материал, серебро. Тонкие филигранные работы восточного происхождения — техника, основанная еще на античных традициях — не нашли подражания в Скандинавии; тут служило образцом новое, западноевропейское более грубое и варварское искусство»12.

Не будучи археологом-полевиком (да и не до полевых археологических работ было тогда, в разгар первой мировой войны и последовавших затем революций 1917 года), Рыдзевская в дальнейшем отошла от простого описания археологических коллекций, а к концу жизни оценила свои археологические сообщения, как «всего-навсего ученические работы описательного характера»13.

Тем не менее, уйдя от прямой археологической тематики, Рыдзевская всеми своими последующими исследованиями русских и скандинавских источников раннего средневековья предстала перед читателем как историк, а впоследствии и как этнограф, специалист в области этнической ономастики и анализа фольклорных данных. Она внесла вклад, без которого вряд ли может обойтись археолог и историк, в той или иной мере изучающий раннее средневековье Скандинавии и Руси и древние русско-скандинавские связи. Взаимосвязь скандинавской и отечественной тематики вообще проходит сквозь все работы Рыдзевской. Сама она эту взаимосвязь трактовала так: «Я как-никак — скандинавистка, вышедшая из русской истории, как исходной точки, и тесно связанная с нею»14.

Обстоятельства складывались так, что Рыдзевская многие годы была лишена возможности полностью посвятить себя науке. Так, после Октябрьской революции, с января по март 1918 года, она работала переводчицей Петроградского телеграфного агентства (ПТА), а после перевода ПТА в Москву во второй половине 1918 — начале 1919 года находилась на канцелярской работе в Наркомпросе15. Затем ей, казалось, удалось вернуться к прямым научным занятиям: 6 мая 1919 года она была избрана научным сотрудником Отделения археологии России Государственного Эрмитажа, с 26 июня стала помощником хранителя там же, а в сентябре 1919 года — научным сотрудником Российской академии истории материальной культуры (РАИМК).

Уже через полгода Рыдзевская подготовила к печати и сдала на обсуждение в Разряд древнерусского искусства РАИМК статью «Холм в Новгороде и древнесеверный Holmgarðr» и приступила к завершению статей о названии Руси Garðaríki у скандинавских писателей и о варяжских божницах.

Бедственное продовольственное положение в Петрограде периода гражданской войны остро испытывали тогда на себе многие ученые. Одинокая — без родственников и семьи — Рыдзевская 26 апреля 1920 года вынуждена была подать в Правление Российской академии истории материальной культуры заявление с просьбой уволить ее ввиду необходимости отъезда в провинцию «по состоянию здоровья» для поступления там, на постройке железнодорожной линии Петроград-Рыбинск, на работу, более обеспечивающую прожиточный минимум16. Интересно, что еще долго после отъезда в Весьегонск, где она в 1920–1922 годах была занята на канцелярской работе в конторе «Рыбинскстройка»17, в протоколах заседаний и в письменных отчетах Разряда древнерусского искусства РАИМК за период 1919–1922 годов значатся как единственные сданные для печати работы только научные статьи Рыдзевской «Холм в Новгороде и древнесеверный Holmgarðr» и «О названии Руси Гардарик у скандинавских писателей»18.

Однако увидела свет лишь одна из этих статей — «Холм в Новгороде и древнесеверный Holmgarðr»19. В ней автор освещает один из вопросов о местных названиях Киевской и Новгородской Руси, основываясь на отражении их в скандинавских сагах и в других памятниках той эпохи. Рыдзевская приходит к выводу, что Holmgarðr отражает более древнее, чем «Великий Новгород», название части этого города, а именно — поселения Холм на юго-востоке Великого Новгорода.

Рукопись «О названии Руси Гардарик у скандинавских писателей» так и не увидела свет, как не была завершена и не обнаружена мной рукопись о варяжских божницах. Из двух сохранившихся в архиве ЛОИА текстов рукописи о названии Гардарики20 первая под названием «О названии Руси Garðaríki в связи с древнесеверным словом garðr» на 12 рукописных страницах, видимо, первичный, более короткий вариант рукописи «О названии Руси Garðaríki у скандинавов» на 24 страницах. Рыдзевская, не в пример прямолинейному переводу некоторыми нашими современниками Garðaríki как «страна городов», подошла к этимологии этого названия более осторожно. Она писала: «Что у скандинавов со словом garðr не связывалось понятие о городе в русском смысле этого слова, доказывает, между прочим, и отсутствие у них как в древности, так и в нынешнее время крупных центров с названиями, в состав которых входило бы это слово… 1) На основании значения, с которым слово garðr является перед нами в древнесеверном языке, можно было бы с уверенностью сказать, что оно вовсе не обозначает и не может обозначать города в смысле urbs и art, и что нельзя поэтому объяснять название Garðaríki, как „страна городов“, если бы не вышеприведенное место из Hauksbók, где русские города называются именно garð’ами. 2) Если же приходится на этом основании принять толкование Garðaríki — „страна городов“, то, во всяком случае, условно и со следующей оговоркой: объяснение этого названия следует искать не в древнесеверном слове garðr, как таковом, а в близком к нему русском „город“, переиначенном применительно к древнесеверному языку. 3) Что касается предположения, что русские города по внешнему виду значительно отличались от скандинавских, то на основании археологических исследований и изучения письменных памятников едва ли можно думать, что разница между ними была настолько значительна, чтобы дать повод назвать Русь — Garðar и Garðaríki на основании большего сходства русского города с усадьбой, хутором, чем с настоящим городом по скандинавским понятиям»21.

В 1922 году Рыдзевская смогла вернуться в Петроград и с августа начала работать инвентаризатором в журнальном отделе Библиотеки Академии наук СССР, а с 1924 по 1929 год занималась инвентаризацией и каталогизацией хранящихся там собраний гравюр, литографий, рисунков, старинных и редких книг, составлением карточных каталогов, определением гравера и художника, выдавала справки по изданиям и т. п.22

До 1931 года, когда она перешла на научно-исследовательскую работу (по договорам и сдельно), Рыдзевская все свое свободное время отдавала изучению как по скандинавской тематике, так и по истории Новгородской Руси и варяжской проблеме. В 1929 году она опубликовала небольшое исследование, посвященное одному из эпизодов, упоминающихся в древнерусской летописи, “Die dänische Huno-Sage und eine Episode aus der alterussischen Chronik”23. Год спустя другую — седьмую в ее научной жизни статью — «Несколько замечаний по поводу статьи В. А. Брима „Колбяги“»24, в которой дала анализ этого загадочного этнонима, а еще через год — еще одну статью — “Ein Skandinavischer Beiname in einer russischen Chronik”, где на встречающихся в IV и V хрониках Новгорода XV в. и в рукописях XV–XVII вв. упоминаниях имен Водмолъ, Володимен, Володимер, Водомол, Въдьмоль и фонетических аналогов их в древненорвежском (vadmal), древнешведском (vapmal), латышском (wadmala), эстонском (wadmal), разбирает вопрос о прозвище, в основе которого лежит название груботканого сукна вадмоля25.

С 1931 года научно-исследовательская деятельность Рыдзевской получает новый размах, публикуются ее новые работы. В это же время Рыдзевская обращается к изучению трудов классиков марксизма-ленинизма, марксистской методологии. Сама она писала об этом: «Мои материальные обстоятельства несколько улучшились около 1928 года, но целиком я вернулась к своей работе лишь с 1931 года и с тех пор веду ее без перебоев. Чрезвычайно важной для себя я считаю возможность последовательно изучать марксизм-ленинизм, к чему я решила приступить еще в 1923 году, но выполнила это намерение лишь позднее, ввиду неблагоприятных условий для работы вообще в течение многих лет»26.

В 1932 году вышло небольшое, но ёмкое исследование Рыдзевской «К летописному сказанию о походе Руси на Царьград в 907 году»27, в котором она объясняет термин Русь как понятие классовое, а не этническое. В «Библиографической заметке о современной шведской исторической науке» Рыдзевская предприняла обзор шведского научного журнала “Historisk tidskrift” за время с 1925 по 1934 год28.

В большом, пожалуй, самом крупном исследовании — «К варяжскому вопросу»29 — на основе анализа топонимов северо-западной Руси и верховий бассейна Волги Рыдзевская показывает ареалы наибольшего влияния варяжских имен и слов на местные топонимы. Небольшое сообщение «Новый список проекта договора Новгорода с Любеком и Готландом 1269 г.»30 показывает Рыдзевскую не только как историка, но и как лингвиста-германиста, хорошо ориентирующегося а средневековых немецких диалектах. Ее статья «Легенда о князе Владимире в саге об Олафе Трюггвасоне»31 интересно ставит проблему происхождения князя Владимира и подоплеки его тесных связей со скандинавами.

Но наиболее глубокое понимание законов исторического и диалектического материализма Рыдзевская проявила в своих последних пяти публикациях (пятая — посмертная), начиная с 1936 года, когда Рыдзевская стала более тесно сотрудничать с Институтом истории материальной культуры (1931–1937 и 1939–1941 годы) и Институтом антропологии и этнографии (1938–1939 годы). В статье «Слово „смерд“ в топонимике», задавшись изучением топонимов, произведенных от слова «смерд», до того не собранных и не изученных, но встречающихся как в летописях и древнейших актах и грамотах, так и в более поздних изданиях, кончая списками населенных мест и т. п., Рыдзевская не только определяет ареал распространения топонимов, связанных со словом «смерд», но и взаимосвязь древнерусского социального термина «смерд» и этнического термина «мордва»32.

В статьях «Литература по вопросу о пережитках тотемизма у древних германцев»33 и «О пережитках матриархата у скандинавов по данным древнесеверной литературы»34, написанных по кропотливо собранным из древнескандинавских источников сообщениям, Рыдзевская приводит некоторые свидетельства о существовании в прошлом у скандинавов как тотемизма, так и материнского рода.

В объемистой статье «Некоторые данные из истории земледелия в Норвегии и в Исландии в IX–XIII вв.»35 ученая тщательно обобщила громадный материал из древнескандинавских источников, воссоздающий широкую картину не только истории земледелия, но и стихийных бедствий в Исландии и Норвегии.

Статья «Сведения о Старой Ладоге в древнесеверной литературе», прочитанная автором 14 апреля 1941 года на заседании сектора дофеодальной и феодальной Восточной Европы, содержит глубокий анализ многочисленных свидетельств в пользу существования Старой Ладога как города, отданного новгородским князем скандинавам-вождям его наемной дружины в «держание» со сбором дани. Статья была опубликована лишь в 1945 году в «Кратких сообщениях ИИМК АН СССР»36. В этом же номере сообщений опубликовано единственное в печати сообщение о смерти Е. А. Рыдзевской, причем дата смерти указана неточно: в сноске 1 к заголовку статьи сказано, что Рыдзевская погибла в ноябре 1941 года в осажденном Ленинграде37, между тем как она скончалась от истощения 8 декабря 1941 года38.

Из неопубликованного научного наследия Рыдзевской следует прежде всего упомянуть рукопись «Rossika» на 264 страницах — переводы из многочисленных древнесеверных источников, которые содержат сведения о Руси или о поездках скандинавов на Русь, Это тот материал, в котором всегда ощущали недостаток наши археологи и историки, специализирующиеся на изучении древней Руси.

К сожалению, рукопись осталась незавершенной. Помимо пропуска в русском тексте многих выходных данных и имей собственных в оригинальном написании, многие части рукописи предельно фрагментарны, содержат лишь упоминания каких-либо географических точек в Восточной Европе, если текст саг более ничего не говорит о них. Конечно, в таком незавершенном виде «Rossika» не принесла бы необходимой пользы археологам и историкам. Не случайно академик Б. Д. Греков, давая 4 декабря 1935 года отзыв о «Rossika» Рыдзевской, отмечает, что подбор материалов, сделанный Е. А. Рыдзевской, представляет известную ценность, и работу Е. А. Рыдзевской следует напечатать, но тут же указывает: «Работа Е. А. Рыдзевской не однородна. Тут имеются переводы целых саг или весьма значительных отрывков из них и рядом очень мелкие цитаты из текстов, цитаты, сами по себе интересные и имеющие значение в качестве источника для древнего периода в истории России… Если сага, приводимая полностью, говорит о людях, местах, событиях довольно подробно и дает читателю достаточный материал для суждения, то мелкие обрывки, называющие имя или место, весьма невразумительны для читателя. Мне кажется, совершенно необходимым снабжать такие отрывки кратким пересказом источника и таким образом ставить приводимый отрывок в связь с контекстом»39.

Аналогично оценил рукопись «Rossika» и М. К. Картер: «Выдержки эти чаще всего являются простым упоминанием названий отдельных городов или географических названий Восточной Европы с очень небольшим контекстом. Только немногие из них представляют повествовательный текст с тем или иным историческим содержанием… Считая безусловно желательным и необходимым закончить названный сборник, думаю, однако, что необходимо пересмотреть выдержки в сторону некоторого расширения контекстов»40.

Эта работа по расширению контекстов еще не проделана и ждет своего кропотливого исследователя и соавтора Рыдзевской.

В более законченном виде находится другая большая и важная работа, в которой Рыдзевская выступает уже не только в роли переводчика, составителя и комментатора отдельных фрагментов древнескандинавских источников, но и в роли автора. Это рукопись «К вопросу об устных преданиях в составе древнейшей русской летописи»41 (164 страницы), подготовленная к печати, по-видимому, в 1940 году. Рукопись представляет собой широкое историческое полотно, где предпринята попытка проследить и выявить первичное содержание не только преданий о Рюрике, Синеусе и Труворе, Аскольде и Дире, по и многие аспекты древнейшей русской летописи в сравнении со многими фольклорными мотивами в других славянских и скандинавских письменных источниках.

Имеется и ряд более мелких рукописей, так и не увидевших сеет, но представляющих интерес и для скандинависта и специалиста по древней Руси, например, «О названии острова Березань» (19 страниц)42, «О названии города Изборск» (16 страниц)43, «Несколько замечаний по поводу книги Е. Г. Кагарова «Пережитки первобытного коммунизма «в общественном строе греков и германцев», 1937 г. (19 страниц)44. Последняя рукопись-рецензия ценна и тем, что показывает, в частности (как и отзыв Рыдзевской на рукопись монографии Н. Н. Волкова о лопарях45), насколько может быть засорена наша научная литература, в том числе и монография, неправильными, искажающими исторические факты переводами и толкованиями источников.

Интересна и громадная библиографическая картотека по различным темам занятий Е. А. Рыдзевской46. В ней скандинависты всех профилей могут почерпнуть много полезного для себя.

Полагаю, что желательна была бы публикация научного наследия Е. А. Рыдзевской и исследование ее творческого вклада в скандинавистику. Нашим ученым, прежде всего скандинавистам, следовало бы также заняться основательным изучением трудов наших предшественников-скандинавистов для создания хорошо разработанной историографии отечественной скандинавистики.

Примечания